Властители душ - [75]

С покрытого снегом Гермона веял прохладный свежий ветер, он приносил из ближних садов аромат цветущих кустарников и оторвавшиеся белые лепестки цветков.

С оставшейся сотней верблюдов, самых красивых и наиболее сильных, несущих самый дорогой груз, вступил Абу Софиан в город. Это был триумфальный въезд. Ни один купец, имевший вес, не обошел вниманием пустынный караван из Мекки и его вождя. Даже сам князь послал визиря приветствовать его и пригласил Абу Софиана на следующий день ко двору. Омаяд позаботился о том, чтобы разместить сотню верблюдов и их кладь в самом престижном караван-сарае посреди города, и позволил проводить себя с супругой и своих охранников в отведенные для них комнаты. Затем, однако, он отложил все дела до утра.

Однажды много лет назад он один бродил по улицам Дамаска, и, пока длилась поездка, он радовался, что снова сможет сделать это. Душа города открывается лишь тому, кто смотрит молча.

Ты, бедный город Мекка! В твоих переулочках живут разные ремесленники, и когда мы, возвращаясь из пустыни, попадем туда, то суматоха кажется нам слишком большой! А если мы в наших дворах вырастили скудный миртовый куст, тогда соседи дивятся чуду… Здесь же протекает семь рек по райскому саду Гхуты, и в Дамаске бьется сердце земли…

Из-под темных сводов переулков доносится ритмичное гудение и дребезжание. Это древние оружейники Дамаска…

Абу Софиан идет на звук. В сотне маленьких мастерских, двери которых распахнуты настежь, полыхает кузнечный огонь. Перед ними в сундуках и ящиках лежат гибкие клинки, грозные кинжалы, непроницаемые кольчуги…

Сердце Абу Софиана забилось сильнее. Завтра-послезавтра он продаст часть своих товаров и сможет подумать о том, чтобы снова сделать покупки. И это он начнет здесь.

Он вытаскивает один клинок, упирается им в землю, проверяет гибкость, кладет пальцы на острие. Оружейник выходит, смотрит улыбаясь, как привычно держат пальцы Абу Софиана рукоять. «Оружие идет твоим рукам», — говорит он. Возможно, он говорит эти слова каждому покупателю, но вряд ли находят они в сердце каждого покупателя такой отклик.

Клинок был покрыт голубоватым цветом и представлял собой нежный узор из волн, как будто попавшая на него вода оставила свой след.

— Персидская сталь? — спрашивает Абу Софиан.

Оружейник презрительно усмехается этому вопросу любителя. Из-под нахмуренных бровей он бросает взгляд на задавшего вопрос, как будто размышляя, стоит ли вести с этим покупателем речь и отвечать ему. Но затем лицо Омаяда, должно быть, внушило ему уважение.

— Мягкая сталь из Голконды, — говорит он, — кованная вместе с самой твердой персидской сталью. Пропорции знаем только мы — оружейники Дамаска!»

Не звучит ли это как в сказке, рассказанной в пустыне около костра стоянки? Мягкая сталь из Голконды, твердая сталь из Персии, искусные руки в Дамаске — что же из этого получается — то чудо, гибкое как вербный прут, острое как молния, которой боги разрезают небо.

Абу Софиан спрашивает цену и приобретает клинок не торгуясь. Завтра, когда он вернется сюда уже в качестве купца, он начнет подсчитывать, размышлять, сколько мешков хны можно обменять на оружие. Но сегодня…

С обнаженным клинком в руке, он идет дальше от одной кузницы к другой и видит: здесь оружие с еще горячей сталью, оно завернуто в мокрые платки, чтобы охладилось, здесь клинок гравируют, там чеканят лезвие…

Омаяд чувствует себя странно связанным со всеми, кто здесь работает, будто и он принадлежит к ним. «Я был бы, — думает он, — точно хорошим оружейником, но все же нуждаться в оружии стоит больше, чем ковать его».

Невольно ему приходит на ум возвращение в Мекку и вражда мусульман. «Их ничего не сможет пощадить, если все мы снабдим себя хорошим новым оружием Дамаска», — говорит он сам себе.

Он входит под высокую арку, покрывающую маленькую площадь. У колонн, поддерживающих потемневший от времени свод, в длинный ряд стоят маленькие столы, на натянутых веревках и металлических прутьях висят сотнями, тысячами золотые браслеты, серебряные серьги, редкие изукрашенные камни, зеленый изумруд и бесцветный опал.

Когда он закончит дела в Дамаске — и если закончит их хорошо, — он проведет Хинд здесь, по базару золотых украшений, и разрешит выбрать то, что ей поправится.

Несколько минут Абу Софиан стоит посередине улицы, на секунду закрывает глаза, чтобы слышать еще четче, чтобы полностью впитать это в себя: гудение из кузниц оружейников и среди этого тонкие серебристые отзвуки молотка ювелиров, бьющего по дорогому металлу.

Слева и справа простираются переулки торговцев шелком, узкие переулки кажутся еще уже из-за стоек перед лавками, на которых висят полотна. Когда груженые верблюды шагают по таким переулкам, покупательницам приходится спасаться в открытых по обе стороны дверях.

Вот переулок торговцев персидскими коврами. Один из них узнал Омаяда и крикнул остальным: «Посмотрите на высокого худого араба, того, что в тюрбане в желто-белую полоску! Это Абу Софиан, богатый Омаяд из Мекки!»

И торговцы вытаскивают из сундуков лавок самые дорогие ковры, расстилают их в уличной пыли — люди ходят по ним, верблюды и ослы ступают… Может быть, Омаяд взглянет на них, увидит горящий красный, полный страстного ожидания голубой, успокаивающий зеленый цвет ковров и подумает: «Завтра я куплю здесь!»