Властитель мой и господин - [36]

Мне он об этом не говорил, ничего не показывал, но ночевал-то он у меня, и я все время находил в своей корзине изорванные или скомканные листы бумаги; жизнь возвращалась к нему по капле, по мере того как множились черновики. Через десять дней он вернулся к себе домой и продолжил писать там. Прошла еще неделя, ему явно становилось лучше, он даже исхитрился вернуть кое-какие долги и выплатить какую-то часть из четырехсот тридцати четырех тысяч франков, которые причитались с него за револьвер Верлена.

Он вспомнил о директоре гостиницы “Артюр Рембо”, с которым схлестнулся на аукционе Christie’s. “Если надумаете когда-нибудь расстаться с этой вещью, обращайтесь ко мне”. Васко позвонил в гостиницу, позвал к телефону директора и, не вдаваясь в детали, сказал, что ему нужны деньги, крупная сумма, причем очень срочно, а потому он вынужден продать револьвер. Ваше предложение еще в силе? Более чем когда-либо, ответил директор гостиницы, и, поторговавшись с полминуты, они сошлись на трехстах пятидесяти тысячах евро, такова была последняя ставка директора на аукционе. Расходы по перепродаже, восемьдесят пять тысяч евро, легли на Васко, всего с учетом пени за просрочку он должен был выплатить около ста тысяч.

Но прежде чем заключить сделку, директор желал взглянуть на револьвер. Разумеется, согласился Васко, хотите – в пятницу? Нет, пятница не годилась, в этот день он открывал новую гостиницу своей сети – “Пьер Мишон” в Шателю-ле-Марше в департаменте Крёз, захолустье, конечно, но директор рассчитывал на приток готовых раскошелиться поклонников Мишона. Давайте в понедельник, в пятнадцать часов, у меня в холле? В понедельник – идет, обрадовался Васко, но еще до понедельника была суббота, а на субботу назначена свадьба.

19

Свадьба должна была состояться в Бомон-де-Пертюи, в Любероне.

Будь я писателем XIX века, допустим Стендалем, я начал бы с описания департамента Воклюз, его культурных достопримечательностей, особенностей кухни и климата. Упомянул бы о знаменитой романской церкви, о мшистом Воклюзском источнике, о крутых узких улочках. Сделал бы длинное отступление о местных жителях, потом остановился бы на какой-нибудь старинной семье, скажем, на роде Барзак, и набросал портреты его представителей.

Сначала рассказал бы о деде, Жане-Луи, многие годы избиравшемся депутатом. О том, как он за бесценок купил лучшее во всем городке, а по мнению многих, и во всем департаменте, строение: огромную бастиду, каменный дом, похожий на крепость; в момент покупки это были одни руины, но оборотистый Жан-Луи добился, чтобы их признали историческим памятником. Как вследствие этого реставрация проводилась за казенный счет и как на средства налогоплательщиков дом обрел прежний блеск; я бы подробно описал его десять комнат, шесть ванных, кухню в провансальском стиле, два парадных зала и, конечно, террасу.

На террасе я заострил бы внимание и перешел к собравшимся на ней гостям с бокалами шампанского в руках.

Эх, будь я Стендалем! Уж я бы дал себе волю, как он, когда в начале “Красного и черного”, не жалея страниц, разглагольствует о городке Верьер, о фабрике набивных тканей, которая его обогатила, о мэре г-не де Ренале, о его шевелюре с проседью, его доме и саде, о массивных уступчатых стенах, которые он построил, о власти общественного мнения во французских городишках и т. д., прежде чем в конце четвертой главы представить нам наконец главного героя, Жюльена Сореля.

Но я не Стендаль. И не настолько увлекаюсь реализмом. Скажу больше: я ненавижу реализм, так же как ненавижу свадьбы.

Да, свадьбы я ненавижу.

Никогда не понимал, что за радость с балаганным задором размахивать салфетками, а под утро, обвязав голову галстуком, горланить “Озера Коннемары”.

Кроме того, каждая свадьба напоминает мне о моей собственной. Я ведь тоже был женат, хоть следователю об этом не говорил. Моя свадьба проходила в Венеции, в церкви Санта-Мария-деи-Мираколи. Получить разрешение венчаться там было нелегким делом, для этого пришлось выполнить кучу формальностей, в том числе нам обоим дать письменное обязательство. Я в своем написал, что не знаю точно, верю я в Бога или нет, но готов помолиться о том, чтобы Он был. Зато я твердо верил, что та, на ком я собирался жениться, – это женщина моей жизни, моя суженая, если такое бывает. Вот почему я хотел скрепить нашу любовь торжественной и священной церемонией церковного брака. В тот день моя невеста подошла к алтарю с цветочным венком на голове, под звуки Ave Maria Шуберта. Мои свидетели опоздали: один перепутал время, другой не попал на самолет. После венчания мы с женой вступили в зал ресторана на островке Сан-Серволо, нас встретили дружескими возгласами и песней Sarà perchè ti amo[40]. Еще позже, среди ночи, мы танцевали вальс на пустой площади Сан-Марко. Жене было больно ходить на высоких каблуках, мне жали новые туфли. В гостиницу мы вернулись босиком, держа туфли в руках. Любовь – это очень просто, чтобы сказать об этом, не требуется никаких замысловатых фраз: то был счастливейший день в моей жизни, вот и все.

И возможно, как раз в тот час, когда я сидел в кабинете у следователя, эта наша любовь пошла прахом. Рассказывать пришлось бы очень долго. Рассказывать, как я свято верил, что у нас будут дети, мы состаримся вместе, умрем в один день и наш прах развеют над Венецианской лагуной. Стройте, стройте планы на жизнь, чтобы она их расстроила. Но моя жена меня бросила, и от меня будто отрезали лучшую часть, отрезали, отпилили, когда она ушла, а это случилось за несколько дней до двухлетия нашей свадьбы и за несколько дней до свадьбы Тины.