Властитель мой и господин - [38]

Ставлю десять евро, она не придет.

Это сказал кузен, мой сосед. Десять евро, что не придет. И, задрав голову, прибавил: погодка что-то не ахти.

И правда, небо отяжелело и посерело, стало свинцово-серым, без всяких оттенков посветлее и потемнее, без сгустков и переливов, – нет, равномерная, тусклая, гладкая серость, этакая классическая ноябрьская хмарь, но в июне.

Двадцать, сказал теперь я.

Он-то, кузен, шутил, а я нет. Но у меня перед ним было неоспоримое преимущество. Я знал то, чего не знал он: что этот брак легко мог сорваться.

Вдруг Тина передумала? Вдруг в последний, несчастный момент решила уйти от Эдгара к Васко? Вдруг она говорила с ним по телефону? Может, она уже сбежала через какую-нибудь потайную дверь? С каждой минутой веселое возбуждение все больше уступало место общему замешательству, нарастало какое-то напряжение, тут и там раздавались нервные покашливания и смешки, в воздухе повисла некая неощутимая тяжесть, однако во всем этом чувствовался терпкий привкус, во всяком случае, его чувствовал я: чем не сцена из романа! И точно как в полифоническом романе, каждый относился к происходящему по-своему: все гадали, что с Тиной, при этом одни искали причины ее отсутствия, другие вычисляли последствия, но те и другие озабоченно перешептывались: если невеста не объявится, то будет ли банкет?

Невеста, невеста… только это слово и было у всех на устах. Говорили, что она заперлась в своей комнате, одна. Отец и подружки пытались поговорить с ней через дверь. Запертую на ключ. Подружки невесты были явно встревожены. Видимо, что-то не ладилось, хоть они делано веселыми голосами уверяли, что все в порядке, небольшая помеха, ничего страшного, невеста сейчас придет. Однако она все не приходила, спокойнее от этого не становилось, особенно Эдгару, бедному Эдгару, – казалось, он совсем скукожился в своем фраке. Он стоял под пасмурным небом, растерянный, тихий, с потемневшим лицом, будто играл в рулетку и поставил все свое состояние на красное поле, а шарик остановился на черном.

Сорок, сказал кузен, теперь он уверенно ставил на исчезновение Тины.

И в самом деле, вероятность того, что она не придет и оставит беднягу Эдгара с носом, увеличивалась с каждой минутой, друзья жалостливо улыбались ему, пытаясь подбодрить: будь уверен, старик, мы с тобой! – он в ответ тоже улыбался им из-под арки, но какой-то бледной улыбкой, так улыбаешься, когда с тобой происходит несчастье, а ты не хочешь в это верить, нет, этого не может быть, нет, только не со мной, не сейчас, не перед всеми, верить не хочешь, все чего-то ждешь – еще минутку, господин палач! Мне было больно смотреть на него.

Прошло еще две минуты, вы скажете – ну что такое две минуты – пустяк, едва успеешь прочитать до конца “Мост Мирабо”, но к этим двум минутам надо прибавить пятнадцать уже истекших, и получается семнадцать, – уже семнадцать минут, как Тина должна была прийти, а церемония начаться. Да и вообще время – штука не объективная, а весьма и весьма субъективная, как и температура на улице, ведь различают же температуру по термометру и по ощущению, вот и время надо различать: по часам и по ощущению, так что каждая минута, всего шестьдесят секунд по часам, тянулась для Эдгара целый век, представьте себе – семнадцать веков стоять и ждать женщину, на которой ты женишься, перед семейством в полном составе – перед родителями и их родителями, которые смотрят на тебя и думают: где она там застряла? придет? не придет? – перед друзьями, которые уже не верят, – семнадцать веков торчать под аркой в цилиндре и фраке – это долго.

Не просто долго – нескончаемо.

Тогда Эдгар, корчась от унижения, которое было уже не спрятать, придушенным голосом заговорил; сначала поблагодарил родных и друзей за то, что они собрались, за то, что все откликнулись на приглашение засвидетельствовать их любовь. И тут он сымпровизировал целую речь. О любви. Его любви к Тине. Он рассказал, как они встретились на набережной Гранз-Огюстен, где она работала букинистом, рассказал об их жизни вдвоем, а потом вчетвером, с Артюром и Полем, любимыми детками; голос его окреп, стал уверенным, сильным, глубоким, он трогательно, с чувством описал, как они ездили всей семьей отдыхать и были счастливы, наслаждаясь простыми радостями, которые скрепляют жизнь.

Затем Эдгар пустился в панегирик Тине. Похвалил ее смелость, душевность, чувство юмора и красоту, дерзкую красоту Тины; я бы хотел, сказал он, быть поэтом и сочинить элегию, оду, мадригал в честь красоты моей жены; стоило бы записывать каждое его слово, каждую фразу, потому что каждое слово было метким, каждая фраза била точно в цель; но все эти слова, все эти фразы были потеряны, писца-секретаря для них не нашлось. Где вы были? Что делали? – я укоризненно ткнул пальцем в сторону секретаря.

Эдгар, которого я всегда считал приятным, симпатичным малым, но довольно серым, хорошим, но, как говорится, не большого ума, Эдгар, которого так страшно оскорбила Тина, признавался нам in absentia в пылкой любви к ней, она, говорил он, для него всё: инь и ян, небо и земля, альфа и омега, стержень жизни, он бы хотел всю жизнь служить ей, баловать ее, да вот еще вчера он подарил ей брошь с изображением Верлена и Рембо, она обрадовалась и заплакала и обещала сегодня надеть эту брошь на свадебное платье; на последних словах голос Эдгара дрогнул, ведь теперь уже ясно, что все пропало, она не придет, и он ее, возможно, больше не увидит никогда; мне было его бесконечно жаль, и я сочувствовал ему от всей души; меж тем глаза его наполнились слезами, он поднял их к небу, плотно затянутому облаками, и сказал: как говорил Верлен… но поперхнулся и замолк: он тщетно рылся в памяти – ни одного стиха Верлена не находилось. Пусто. Ни одного. Никак. Совсем. Но подвернулся стих Бодлера, и Эдгар беззастенчиво приписал его Верлену; как говорил Верлен, повторил он и указал на пелену облаков, как говорил Верлен, люблю облака… облака, плывущие там… далёко… далёко… сказочные облака, – но никто больше не смотрел на небо и на облака, и даже на Эдгара: в конце аллеи появилась Тина под руку с отцом. Остриженная наголо.