Властитель мой и господин - [34]

А любовный недуг предполагает мелкие лазейки. Хитрости, чтобы попытаться его превозмочь. В запасе у Васко таких было много. Одна из них состояла в том, чтобы набрать номер Тины и, поскольку она заблокировала его номер (заблокировать, разблокировать и т. д. – любовь в эпоху смартфонов), попасть на голосовую почту и услышать сначала синтетический голос, женский, но без всякого выражения: “Здравствуйте, ваш звонок перенаправлен…”, а затем голос самой Тины, который произнесет одно слово: “Тина”. И только ради этого, ради того чтобы хоть полсекунды слышать ее голос, три разлетающихся искрами буковки и, н, а после заглавной Т, он по шесть, семь, восемь раз на дню набирал этот номер, запретный только для него, и оставлял длинные любовные послания, бросал их в пустоту, как бросают бутылку в море, только бутылка имеет хоть какой-то шанс, попав в благоприятное течение, достигнуть другого берега, а тут нет ни течений, ни другого берега, одна застывшая безбрежная стихия, ни малейшего шанса на то, чтобы послания Васко достигли ушей Тины. Все это можно бы счесть бессмысленным и смешным, но ничего, ты слышишь, говорил мне Васко, ничего не бывает смешным и бессмысленным, даже Сизиф не зря толкал свой камень – по крайней мере, поддерживал форму.

Чего нельзя было сказать о самом Васко. Он даже днем сидел с закрытыми ставнями. Делать простейшие вещи – встать, умыться, сходить в туалет – теперь стало невмоготу, все равно что горы сворачивать. Еду он заказывал на дом, но почти не ел, валялся в постели в одной и той же растянутой футболке и старом спортивном костюме, потный, немытый, с жирными волосами. От него дурно пахло, и, что хуже всего, ему было на это плевать. Если он вдруг и выходил из дому, то шел на кладбище Монмартр, как он говорил, на разведку. Он натолкнулся там на могилу Стендаля – простую стелу белого мрамора с бронзовым медальоном, на котором изображен профиль писателя. А вместо эпитафии: SCRISSE, AMÒ, VISSE. Писал, любил, жил. Неподалеку Васко нашел могилу вот с такой надписью: Робер Л. (1923–2006), супруг Николь Л., урожденной Ж. (1932–20). После первых двух цифр 2 и 0 был оставлен пробел, который следовало заполнить в день, когда умрет Николь Л., урожденная Ж. Эта Николь еще была жива, но ее имя, девичье и в замужестве, дата ее рождения и две цифры даты смерти уже были выгравированы золотом на мраморе, как будто смерть сидела здесь и поджидала ее. Как будто, как сказал Васко, вся суть этой Николь сводилась к тому, что она была женой Робера, а после его смерти ей оставалось только умереть. Вот и я Николь, сказал мне Васко, разумея под этим: я тоже жду смерти. Что хорошо со смертью: тому, кто призывает ее всерьез, никогда не приходится долго ждать: револьвер или яд, бритва или веревка, толика доброй воли – и дело с концом.

18

Твое надписываю имя на конверте

Сегодня вечером

Потом по лестнице сбегу не чуя ног

И в ящик опущу с предощущеньем смерти

Назначенный тебе набор бессвязных строк

Поруганной любви рифмованный итог

Потом вернусь домой и погляжу на фото

(То, где в угоду мне снялась ты нагишом)

И вспомню о тебе

И ванну напущу и даже для чего-то

Воображу, как ты поплачешь о былом

И стану вспоминать все снова я и снова

Вот бритва наконец и все сомненья прочь

И забытье, и сон, пока, еще живого,

Багряная вода меня уносит в ночь.

С этим стихотворением следователю все было ясно и без меня, никакого подтекста, все читается прямо.

Он знал, что Васко нашли в ванне, с бритвой, снотворными и портретом Тины в руках; он читал медицинское заключение: “Тяжелое моральное состояние, суицидальные идеи”; он видел запястье Васко – кустарщина! Васко потерял не так много крови, он резал вены кое-как, горизонтально и не слишком глубоко; потом подействовало снотворное, и он уснул, а проснулся в отделении скорой помощи, где молодой интерн залатал его иголкой с ниткой под грубые врачебные прибаутки; оттуда, поскольку он “представлял опасность для самого себя”, его перевели в психиатрическую больницу Святой Анны.

Скорая подъехала к больнице по аллее Поля Верлена. Главную аллею в больнице, где лечат все душевные хвори, начиная от меланхолии, назвали в честь самого большого меланхолика среди всех поэтов, и ведет эта аллея на улицу Винсента Ван-Гога, который всего лишь отрезал себе кусочек левого уха и только потом, позднее, выстрелил себе в грудь, и улицу Жерара де Нерваля, певца “черного солнца Меланхолии”[39], повесившегося на оконной решетке. Но и это еще не все. К аллее примыкает чудный садик – парк Шарля Бодлера. Ну да, автора “Парижского сплина”. Для полноты картины не хватает только статуи Чорана.

Стряхните с любовного недуга романтические лохмотья, и останется вот что: в палате с незапирающейся дверью сидит на краю привинченной к полу кровати несчастный малый и, подперев голову рукой, смотрит в зарешеченное окно. Таким я нашел Васко. На ногах болтаются башмаки без шнурков – их отняли. Вид так себе, но и у соседа-японца – не лучше. Парижский синдром, сказал мне Васко и объяснил, что каждый год набирается с десяток пациентов, по большей части японцев, пострадавших от разрыва между реальной и идеальной картинкой Парижа, которую рисовало им воображение: чистенькие улицы, усатые месье в беретах и с багетами под мышкой, стройные красотки в туфлях на десятисантиметровом каблуке и туалетах от Шанель, – а тут еще изнурительный перелет, разница в часовых поясах, – все это вызывало различные расстройства: например, сосед Васко потерял сознание на станции “Шатле”, очнулся в Святой Анне и с тех пор принимает себя за Наполеона.