Властитель мой и господин - [35]

Васко пролежал там несколько дней. Психиатры не возражали против выписки, при условии, что кто-нибудь будет за ним присматривать, и вот я пришел, а вышли мы вместе. Японец на прощанье помахал рукой своим гвардейцам, и вскоре мы сидели на террасе кафе, Васко пил горячий шоколад, а я – кофе. Мы с ним еще раз перебрали всю цепочку событий, начиная с его встречи с Тиной и кончая надрезами бритвой; тогда-то он мне и сказал: я понял, что добром это не кончится, едва переступил порог оружейной лавки.

Оказалось, Тина ему написала письмо – наконец-то! – короткое и сдержанное, в котором говорилось, что она сделала “разумный выбор” и решила остаться с “мужчиной всей ее жизни”, с которым, как она напоминала, она уже давно “связала свою судьбу”. Она надеялась, что Васко ее поймет, и желала ему всего хорошего. Письмо заканчивалось вежливой формулой: “Твоя Тина”.

Твоя, повторил я.

От такого и каменному сердцу впору разорваться.

Впрочем, у той, что писала письмо, вовсе не было сердца.

Это было холодное, бесчувственное существо.

Это была не Тина.

И все же это была она.

Это ее жадные, ненасытные губы, так часто покрывавшие восторженными поцелуями губы Васко, так часто впивавшиеся в них, так часто лепетавшие “любовь моя”, – это они произнесли “Твоя Тина”.

И это ее рука, та, которую он держал – твой лоб на мой склони, ладонь в ладонь вложи, – ее пальцы, которые она любила сплетать с пальцами Васко, держали ручку.

Ручку, написавшую “Твоя Тина”.

Он понял, прочитав эти слова, что она больше никогда не будет “его Тиной”. От этой мысли сердце его упало и окончательно разбилось. “Твоя Тина” убила Васко. По сути, он давно уже был полумертвым, оставалось довести дело до конца, да поскорее, желательно до ночи.

Скорее сдохнуть, но сначала возложить вину за свою смерть на Тину. Написать ей ответное, прощальное письмо. Чистой бумаги под рукой не оказалось, а оказалась чистая тетрадка. Вот эта самая, я показал на тетрадь фирмы “Клерфонтен”. Сказать хотелось многое, а время поджимало, поэтому он решил написать ей стихи, небольшое, в две-три строфы, стихотворное сообщение – дескать, “я завтра-на-заре-когда-светлеют-дали-уж-кровью-истеку”, – что он и сделал. Написал стихи – мы здесь читаем черновик, потом он выправил его, переписал набело на другом листке, вырвал его из тетради, вложил в конверт, надписал, сходил на почту и отправил по адресу режиссера Тининой пьесы – для Тины. Потом вернулся домой, пустил воду, наглотался таблеток и порезал себе кожу бритвой. Мог бы взять да пустить себе пулю в сердце, он потом говорил, что побоялся промахнуться, но, если хотите знать мое мнение, по-моему, он побоялся совсем умереть. По-моему, все это был блеф, вопль, последнее предупреждение Тине: он будто бы прощался с нею навсегда, но все еще лелеял искорку надежды, что она вернется.

Я не узнавал его, а порой думал, что не знал его вовсе, – но правда ли мы знаем своих друзей? Иной раз вообще перестаем их понимать, бредем вслепую, натыкаемся на стены, пока в один прекрасный день не выскажем друг другу все, что накипело, – так зажигают спичку в ночи, не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы измерить долю тьмы, которую каждый из нас несет в себе.

И вот несколько дней спустя, когда мы с Васко сидели в кафе, я попытался ободрить его, не стал потчевать его избитыми благоглупостями, а постарался быть с ним честным, сказал, что ему предстоит еще долго страдать, думать о Тине он перестанет не скоро, ему придется этому учиться, и ее образ надолго останется у него в мыслях, сначала на первом плане, потом понемногу, на это потребуется не один месяц, отcтупит, уйдет в подсознание, померкнет, как обои экрана, на которые все меньше и меньше обращаешь внимание. Желание превратится в воспоминание, мысль о Тине еще будет посещать его, но все реже и со временем станет смутной, пока наконец не исчезнет совсем, и как однажды утром, после долгой зимы, вдруг наступает весна, так же наступит день, когда произойдет невозможное: он излечится от любви к Тине.

Конечно, ему было нестерпимо слушать такое. У него в голове, сказал он мне, вертелись слова Верлена, сказанные, когда тот узнал о смерти Рембо. И он цитировал мне знаменитые строки ливанского поэта Эль Базереда:

Пусть станут пепельными кудри,

Пусть само тело превратится в пепел,

Не разлюблю ее.

Потому что она в нем, она его часть, она во мне, все повторял он: неотделимая часть моего существа.

Что ж, раз она в тебе, так сделай из нее что-то толковое, хотя бы опиши ваш роман, предложил я Васко. Он упирался – незачем, раз она все равно не вернется, но все-таки, когда однажды мы зашли к нему домой взять кое-что из вещей и он по-прежнему бубнил свое “незачем”, взял и сунул в карман чемодана тетрадку “Клерфонтен”. В первые три дня после этого он не писал ничего, и в нем по-прежнему бродила искусительная идея самоубийства. Он валялся на моем диване, глядя в потолок, но даже самой созерцательной натуре это когда-нибудь надоедает. И на четвертый день он принялся писать, изливать на бумагу все, что было у него на сердце, а точнее, в сердце, и все, что было в сердце, перекладывать в стихи. Ритм и рифмы спасали его.