Владимирская - [13]

А уж натерпелся он от них и из-за них... «Как кабан между волками – и рылом и клыками...» – как сказал князь Данила. И сам Данила среди тех волков побыл и он гнал Киприана. Да было, что и били его и в тюрьму заключали и из Москвы выгоняли москвичи, Митяем подговоренные. И от самой Верховной власти понапраслину пришлось терпеть, что не сторонник он Литвы, коим он отродясь не был, много чего было, то в Киеве приходилось оседать, то в Константинополе судиться. До отчаянья, до озлобления шаг только был, не позволил себе тот шаг сделать, чувствовал правоту свою, законность своего поставления и молился тогда как никогда. Тогда и понял, что такое есть скорбь, на человека, свыше насылаемая, а только так и понимал он тот ужас, что скрутил тогда его жизнь.

Мечом и щитом только в бою владеть научишься, а меч, в огне горна не побывавший, – не меч. Азбучная истина, но что это истина, только через личную шкуру понимается, когда она сквозь шкуру понимается, когда она сквозь скорби продирается. И про смирение только такие вот мытарства дают ответ, что оно такое. Все святоотеческое читанное про смирение и смиренных – замечательно. Глядишь в глаза игумена Сергия и плакать хочется – нет в них ничего кроме смирения и любви и чувствуешь совершенную их недоступность для себя, сколько ни прочитай, сколько ни гляди. Но, когда тебя, законного митрополита, предназначенные для тебя пасомые, за панагию хватают, да с метлами на тебя выходят... Такая обида поднимается!... И тогда понял – если обиду не выгнать из себя, причем так гнать, как вот сейчас метлами тебя гонят, – можно уезжать из этой страны и отказываться от митрополии. Не думал Киприан ни уезжать, ни отказываться, однако послание сердитое, обидчивое написал Сергию. Все справедливо написал, но тяжко было на душе, когда представлял, как читает его послание Сергий и плачет. И чувствовал на себе будто тоннель молитвенный от Сергия сквозь бушующие напасти – напраслины. Тогда и решил твердо выжигать обиду, всю молитву, какая есть, на это направил. Тогда и увидел сквозь Сергиев тоннель, тогда и осознало до конца, проколотое обидой сердце, огромность, грандиозность глыбы-горы под названием Смирение. И недоступность-неприступность ее вершины при проколотом сердце. Смирение, это не болтание щепкой на волнах обстоятельств, не униженное подчинение сильному, не вынужденная линия жизни слабовольной, себя не уважающей души, смирение это целенаправленное действие от осознанно принятого твердого решения каменной воли. Безволие и смирение это вода и огонь, вместе им не жить. Смирение – это высшее достижение всех, что есть вместе взятых творческих возможностей, что заложены в нас Создателем. Смирение это – сила, необоримая ничем. Вера, которая горы сдвигает, стоит на покаянии, горы оно двигает. Позыв к покаянию – начало веры, покаяние рождается из зернышка смирения. Воля безоглядная, разум, от гордыни просветленный, душа, наполненная жаждой очищения – почва, зернышко питающая. Взрастая и крепчая, все это вместе образует пирамиду Духа, на вершине которой – святость. Все это известно было, но только, чувствуя через тоннель, сергиев плач-молитву оттуда, с вершины, чувствовал, что тает-плавится игла-обида, проткнувшая сердце, тает и вытекает. И когда новой напраслиной облили его, что де сбежал он из Москвы во время Тохтамышева погрома, то просто плакал. Не оправдывался. Погром был страшный, сожжено и разрушено почти все, 24 тысячи трупов лежало в развалинах Москвы, когда он вернулся туда из Твери. Неделю целую погребали их. Не сбежал он из Москвы и не трусил, не смерти боялся Киприан, боялся оставлять пасомых своих, государство, без архиерейского окормления, без митрополичьей власти. Без них – смерть Святой Руси. И вообще, самое страшное для этого народа, частью которого он уже был – безвластье. Никакой погром не страшен, после любого набега отстроимся, если есть власть княжеская и митрополичья духовная. Они нераздельны, но каждая независимо делает свое дело. Таинственность и непостижимость их нераздельности и независимости, их совместного бытия-действия осознал-прочувствовал сразу, когда при первом появлении на этой земле (думал торжественно встретят) с него начали будущие пасомые облачения сдергивать и метлами...

Всего лишь шесть лет назад все улеглось, утряслось, окончательно оформилось в сознании пасомых и великокняжеской власти, что именно он – митрополит Московский и всея Руси, ему – мирить ссорившихся князей, защищать обиженных, благословлять на войны, гасить-упразднять церковные смуты. А смуты эти волнами идут, один раскол стригольников чего стоит, начали с того, что, мол духовенство предано корысти и потому – де таинства, им совершаемые, не действительны, а кончили полным отрицанием таинств (Да только так и бывает), что и за усопших молиться не надо, потому что воскресения мертвых нет. Во как! Это на Святой-то Руси такие вот волны! И все волны – с Запада. Стригольники из Псковщины, а с Новгородом непреходящая морока с его вольностью—самостийностью. Пора понять им, что никакой вольности-самостийности не будет у них, вся Русь под Москвой будет, так все никак, все не унимаются, заерепенились совсем недавно, насчет прав митрополита на церковный суд в ихнем Новгороде, сам в Новгород ездил, увещевал подчиниться – ни в какую. Только войсками удалось их унять. И Василек молодец, скалой встал на его стороне. И вот теперь Тамерлан...