Николай Владимирович
Блохин
ИЗБРАННИЦА
повесть
Знаю твои дела; ты ни
холоден, ни горяч;
о, если бы ты был
холоден, или горяч!
Но как ты тепл, а не
горяч и не холоден,
то извергну тебя из уст
Моих.
(Откр. 3, 15-16)
Обычно жизнь
человеческая течет тихо и однообразно. Но бывает, что случается взрыв, тихость
и однообразность вдруг рассыпаются и перед человеком открывается совершенно
неведомая ранее дорога жизни, о которой и не думалось, что она есть, что она
вообще возможна. А она – вот она! Все, чем жил раньше, о чем думал, все
переиначивается, переворачивается. И это может случиться в течение нескольких
дней и даже часов. А то и минут. Это может случиться как со взрослым, так и с
ребенком. То, о чем здесь речь, случилось с ребенком, с семилетней девочкой по
имени Зоя.
На несколько часов Зоя
оказалась у бабушки, с которой до этого не виделась целых два года – мама не
возила. Зоя с мамой жили на другом конце Москвы. Зоина мама со своей мамой,
Зоиной бабушкой, очень не ладила и почти не общалась, даже по телефону. А если
и общалась, то общение было такое:
– Не утомляй и не
утомляйся, не привезу я тебе Зайку! – так всегда называла Зою мама.
На том конце провода
бабушка тягостно вздыхала:
– Да ну хоть чмокнуть ее
в щечку, хоть пирожков моих отведать...
– Знаю я твои пирожки!..
Окрестишь ее втихоря, как меня тогда! Обложилась иконами!.. Мне и к дому твоему
подходить тошно. Забыла молодость свою?!
Последняя реплика летела
уже навстречу частым гудкам в трубке. После чего мама свирепо бросала свою
трубку на рычаги.
Нет, бабушка не забыла
свою молодость. Как можно забыть погоню за тобой с топором собственного мужа,
когда он от дочери своей (будущей Зоиной мамы) узнает, что ее крестили: "И
в водичку окунали, и крестик целовали..."
Своего дедушку Зоя видит
два раза в месяц. Дедушка давно уже, еще до рождения Зои, определен в Дом
ветеранов, куда и ходят они с мамой навещать его. Когда-то он был страстен и
одержим (это слово мама очень любит), жизнь прожил огневую, но огонь весь
прогорел и теперь он никого не узнает, даже Зою с мамой. Звали дедушку Долоем.
Еще более страстный Зоин прадедушка так его назвал – Долой. Ну, понятное дело:
долой чего-то старорежимно-враждебное. В детстве его Долойкой кликали. Дочь
свою Долой назвал Поревидема, то есть Победа революции и демократии. Зоя это
знала – мама постоянно напоминала, но ни разу Зоя не слышала этого
"Поревидема" от тех, кто общался с ее мамой. Все звали ее Сашенькой,
ибо Александрой она была наречена при крещении. За это наречение, за
перечеркивание славного новоязовского имени и гонялся тогда за супругой дедушка
Долой.
Едва не пустили их с
мамой к нему при последнем посещении. Но Зоину маму невозможно было куда-то не
пустить, если она туда шла. Стоявшую на пути размалеванную развязную девку в
белом халате она просто опрокинула своей рукой.
– Да он агрессивен стал!
Мне сам главврач запретил пускать! – закричала опрокинутая.
Зоина мама остановилась,
обернулась:
– А когда – тебя! к отцу
твоему вот так не пустят?
– Да я лучше отравлю
его, чем сюда сдам! – закричала та в ответ. – И вообще, нас скоро закроют. Не
на что их больше содержать.
– А на что есть – вы
разворовываете, – рявкнула мама.
– Да, – уже тихо и
спокойно подтвердила опрокинутая. – И твоей дочурке тебя, когда ты будешь вот
такая, некуда будет определять!.. – Зоя тогда (она и сама не понимала, почему)
вдруг заплакала. Она никуда не собиралась маму определять и вообще не понимала,
что это такое " определять".
Дедушка Долой, не мигая,
глядел в живот маме, словно в телевизор и время от времени шевелил губами,
будто букву "у" произносил. И совсем не реагировал на звук. Зоя даже
испугалась его. Зоина же мама, поглядев на него немного, развернулась и в
мрачной задумчивости пошла назад, потом побежала. Едва поспевала за ней
заплаканная Зоя.
На следующий день на
дверях Дома престарелых была пришпилена картина, на большом ватмане писанная:
худой, небритый, со впалыми щеками и выпученными глазищами старик в линялой
майке и пижамных штанах, жалобно простирал руки к проходящим мимо и взывал
отчаянным взглядом: "И ты станешь таким же, не смейся над ветераном, лучше
пожертвуй денег для него!" – так было написано внизу плаката. Мама была
художником-монументалистом-плакатистом, а также еще и скульптором, владела
своим ремеслом великолепно. У пришпиленного плаката сразу собралась толпа и не
иссякала до тех пор, пока плакат не сорвала милиция.
Старый мамин приятель,
бывший идеологический направитель, а ныне банкир и бизнесмен, смеясь, говорил
ей так:
– Сашенька, над той
образиной, что ты изобразила, смеяться никто не будет и денег для него никто не
даст. Глядя на нее хочется заплакать и убежать.
– Однако, стояли и
смотрели!
– Сашенька, она же еще и
притягивает. Жуть от нее очаровательная веет... Сашенька, ну тебе столько
предложений, чего ты дурака валяешь? Банк "Таллерреал" только твою лепнину
на потолке хочет.
– Не дождетесь.
– Да там те же люди,
которым ты уже лепила в Госплане, еще тогда, когда он был.
– Это уже не те люди...
Ненавижу!..
– Эти люди всегда те,
Сашенька, эх...
