Избранница - [5]

Зоя, раскрыв рот, слушала размеренный рассказ бабушки о совершенно неслыханных ранее вещах. Во-первых, она поразилась, что через два дня не будет того, чего все ждут, а ждут все Нового года.

– Будет же всемирная языческая пьянка, – так и сказала, – ибо Новый год не может быть раньше Рождества Христова, а оно будет через целых девять дней по нашему православному календарю, который только и есть единственно правильный, а нынешние дни, – дни самого строгого поста. Телевизор-то? А вот приду как-нибудь к вам потихоньку и грохну его, потому как придумали его люди, а бесы в оборот взяли... Бесы-то? А ты мамины картины видела? Вот это они и есть... Нет, Заинька, это не придумки, не сказки. Какие там придумки! На маму, вон, свою глянь, дочь мою... Эх, Господи, помилуй! За что она не возьмется, все бесы за нее решают, все ей подсовывают, а она и бегом за ними. Уж как молюсь, да все никак! Знать, плохо да мало молюсь. Вот ты теперь за то же берись, может, вместе отмолим. Важнее этого для нас, Заинька, ничего нет...

– Бабушка, а ты дедушку Долоя видишь?

– Нет, Заинька, незачем. Меня он все одно не узнает, гостинцы ему приносить бестолку – ему ничего не достается... Одна молитва моя ему нужна. А вот теперь и твоя. Молиться же надо о здравии раба Божия Севастьяна. Да-да, он тоже Севастьян, потому как "Долой" – не имя, даже и не кличка, а сплошь – безобразие. А окрестила я его в Севастьяна, споив до полубеспамятства, вот так! А по другому – никак. Развезло уж его, а я ему все подливаю, ну и молюсь как могу. Ну, подобрел он, вроде, на все согласный. На себе его к пруду притащила, в пруду мы его крестили. Батюшка-то уже ждал, вроде как в сговоре мы с ним. Это еще до рождения мамы твоей было... Ох и осерчал он потом, "раскрещусь" орал. Да раскреститься, слава Богу, нельзя, потому как в памяти был. Ну, Господь, понятно дело, волюшку его дурную слегка прихлопнул... Во-от, и записочки за него с тех пор подаю в храм. И коли помрет раньше меня, отпоем его по-православному, тут уж маму твою спрашивать не буду.

– А мой папа? – спросила Зоя, спросила неожиданно для самой себя, обычно мамины запреты сами собой прихлопывали все вопросы.

– Папа твой, Зайка... да и не знаю, что сказать... Нормальный, в общем, мужик, и пил не больше других... Ты все понимаешь, что я говорю?

Зоя все понимала, она была сообразительная и развитая девочка и очень много читала. Правда, читала строго отобранное мамой. И еще замечательно рисовала. Слово "мужик" она от мамы слышала очень часто. Вот только непонятно, если он "нормальный", отчего его надо выгонять и зачем называть негодяем?

– Не сложилось у них, а жаль, – продолжала бабушка. – Да и не представляю я, у кого с ней сложиться может? Я ж вижу его, заходит он ко мне, о тебе спрашивает. А что я ему скажу? За столько лет, вон, первый раз тебя за руку держу. А он же у тебя тоже Севастьян, ты ж Севастьяновна. Ты вся получаешься в Севастьянах. Маме твоей еще и от этого тошно. Не ей, конечно, а этим, – бабушка кивнула головой в сторону левого плеча и перекрестилась. – А у меня дома икона семейная, дивного письма: мученики Севастьян и Зоя рядом выписаны. Как придем, увидишь. Кровью новомученика освящена, который ее написал. А у этой иконы и исцеления были. Ее наш Севастьянушка-богомаз давно написал. Одна раба Божия, ее, как и нас с тобой, Зоей звали, ему эту икону перед смертью своей вернула (это он ей на заказ когда-то писал) и рассказала, как она перед ней трехдневной беспрерывной молитвой больную дочь вымолила. Ну вот, а тут приболела я, ох худо было. Ну, звоню маме твоей, чтобы помогла чуть, лекарство б из аптеки принесла, а она говорит: "Приду, только ты на это время икону выставь куда-нибудь". "Нет уж, – говорю, – уж лучше помру с иконой, чем без нее помощь получить, хоть даже и от тебя". И знаешь, в чем ее чудотворность?

Зоя впервые слышала это слово, но сразу поняла, что оно значит. Это значит – чудо творить, ну, положим, как в сказке вдруг медведь заговорит. И она спросила:

– А может она такое чудо устроить, чтоб медведь заговорил?

Бабушка улыбнулась:

– Заинька, если Господь захочет, то и камни эти заговорят.

Зоя обернулась, вокруг себя оглядывая серые дома.

– Да, да, и дома эти закричат, – что-то такое было в голосе бабушки, что заставило Зою поежиться. – А закричат они: «Эй, люди недобрые, опомнитесь, не переполняйте меру зла, в котором мир лежит, дальше некуда. Скоро мы, камни, лопнем от вашей злобы, которой вы переполнены, лопнем и на вас обрушимся!" – все это бабушка проговорила, глядя перед собой, со странным отстраненным взглядом, и так сжала Зоину руку, что та едва не вскрикнула.

– Ой, прости, Заинька, – бабушка опомнилась от чего-то. – А чудо-то было такое, что когда дочь моя бросила трубку и отказала мне, болящей матери, в помощи, я, вместо всегдашней злобы на нее (а я, ох, злая, половина материной злобы – моя), я вдруг такую жалость к ней почувствовала, такую, будто пеленой какой меня накрыло. И – любовь. Я ж вообще любить не умела и не умею, а тут от иконы этой, от Севастьяна, стрелами пронзенного...

– Как стрелами?!