Николай Владимирович
Блохин
ПЕПЕЛ
роман
Глава 1
На громадной резной
дубовой двери (а в Таврическом дворце все такие) висел прибитый ватманский
лист, на котором значилось: «Всероссийская чрезвычайная комиссия по
расследованию преступлений Царского режима».
«Сюда», – полковник
Свеженцев остановился и толкнул дверь.
За дверью располагался
весьма просторный кабинет с также резной мебелью, в центре которого стоял
толстоногий длинный стол под красным сукном. Во главе стола в кресле вальяжно
располагался толстолицый крупноносый и кучерявый господин, явно штатский, но в
зеленом английском френче под горло. Нынче эта форма одежды называлась
«полувоенной». Сей термин, как и многое другое в начавшейся новой жизни, весьма
забавлял полковника Свеженцева. Он всегда думал, что все, кроме военного
мундира, есть – штатское. И почему тогда всех носящих английский френч под
горло не называть «полуштатскими»? Что же касается «многого другого»,
забавлявшего его, то оно, разгонявшееся, все меньше забавляло и все больше раздражало
и пугало. В его дороге с фронта забавного вовсе не было, а вот страшного –
через край.
Толcтолиций
полувоенный-полуштатский господин улыбался в пол-лица, пребывая в прекрасном
благодушном настроении, беседуя с сидящим рядом, через угол, человеком, явно
другого свойства, чем он сам. Человек с отрешенным взглядом слушал вполуха
хозяина кабинета, время от времени вскидывая на собеседника свои поволочные
серо-зеленые глаза. Полковнику показалось, что эти глаза способны обратить в
тоску все, на что вскидывались, но только не хозяина кабинета, чья улыбка
обратилась в хохот, когда вслед за очередным вскидыванием тоски из серо-зеленых
глаз рокотнуло сумрачным басом:
– Я не боюсь шрапнелей!
Но!.. запах войны и сопряженного с ней – есть хам-с-тво!
Услышав такое, полковник
Свеженцев оторопело застыл у двери. Что этот тип в глаза не видал шрапнели и
вряд ли знает, что это вообще такое – было вполне ясно, да и ладно. Полковник
Свеженцев три года ходит под шрапнелью и за собой знает точно, что шрапнели
противника он боится. Три года он в войне, вступив в нее поручиком, и обо всем,
что сопряжено с нею, знает не понаслышке, но причем тут «хам-с-тво», да еще с
такой интонацией? С сим вывертом загадочной фразы прямой бесхитростный ум
полковника совладать никак не мог. И, видать, сей загадочности в этой рыжей с
крупными завитками кудрей голове – в преизбытке: ни свет, ни тьма, а некий
таинственный сумрак…
Продолжая хохотать,
толстолицый поднялся и пошел навстречу вошедшему:
– Рад приветствовать.
По-видимому, вы тот самый полковник…
– Свеженцев.
– Вот именно… который
сегодня должен прибыть.
– Меня ввели в комиссию…
– И вы зачем-то это
введение приняли. Ну, да ладно, будем совместно искать, как говаривал один
умный китаец, в темной комнате черную кошку, которой там вовсе нет, ха-ха-ха…
Кстати, рекомендую, – хозяин кабинета сделал плавный жест в сторону вскинутых
серо-зеленых глаз. – Великий наш поэт российский. Наши потомки, так сказать,
завидовать нам будут, что в одно время с ним жили. А мы, так сказать, уже
гордимся… Александр Александрович Блок, певец революции!
Великий томно покачал
головой:
– Ну, уж, Исакушка, –
затем назидательно поднял палец вверх: – Не только певец, но и – слушатель!
Слу-у-у-шатель революции. Я как поэт… ищу душу революции. Она прекрасна.
Делайте все, как я: всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слу-у-шайте
революцию… О, как болезненно остро ощущал я гибель той революции… а ведь я
приветствовал ее восторженно… Но – терпение!.. – назидающий палец полез еще
выше. – Гневной зрелости было долго ждать, и вот – дождались, созрела злоба
народная... – тонкие губы таинственно улыбались, серо-зеленые глаза были
полуприкрыты и весь облик Великого излучал загадочную недоступность.
Полковнику Свеженцеву
стало тошно и как-то не по себе. Он не испытывал болезненных ощущений от гибели
той гадины, которую означенный Великим назвал «той революцией», он был тогда
среди тех, кто и прихлопнул ее, хотя ему едва минуло пятнадцать лет.
В той кровавой оргии,
что устроили повылазившие из нор-логовищ «ревпевцы» под восторженные песни их
подпевал и всякого рода «слу-у-ушателей» он потерял отца – городового одного из
Пресненских околотков, убитого сзади трубой пьяным «ревпевцом». Сам москвич,
пресненский житель, он, гимназист-выпускник, ничего не понимал: что вдруг
случилось, откуда, почему, зачем и за что?! Правда, порознь и скопом, всей
своей гимназической бражкой они льнули ко всем студенческим сходкам («старшие
братья»!), млели от их свободомыслия, млели от собственной причастности к
свободомыслию: двустишие сам, помнится, сочинил, а «старшие братья» одобрили:
«Оно свободы никак
не усвоит,
Оно от свободы –
городовоет…»
Отец, помнится, был
страшно озадачен и ошарашенно смотрел на сына: «Неужто это ты?..». Ясное дело,
что «Оно» – это то, на страже чего стоял его отец, где все не так, все не так,
все не так, а главное городовойство от свободы... И вот вдруг – повылазило.
Откуда, почему, зачем и за что?!
Его отец – честнейший из
честных, добрейший из добрых, всей Пресней уважаемый, строгий усами и
зычностью: «А ну, шпанята, ко мне! Хрумкать леденцы будем! На всех хватит! В
ваши годы леденцы не сосут, а – хрумкают». И его сзади – трубой!..
