Владимир Шаров: По ту сторону истории - [197]

В начале «Старой девочки» Вера Радостина исполнена пламенных надежд и революционного энтузиазма. Но после того как ее муж арестован и пропадает без вести во время Большого Террора, Вера решает совершить поворот в своей жизни и пойти обратно во времени, двигаясь день за днем к молодости и детству и пользуясь своими дневниковыми записями как путевым указателем. Тридцать седьмой год становится той символической датой, серединой ее жизни, когда ее собственная вера иссякает и она выбирает возвращение в детство и небытие. Следователи НКВД, умеющие придумывать заговоры, опасаются, что она может увести за собой в прошлое всё расширяющиеся круги ее близких и друзей: «и уже не они одни шли. За ними потянулись их родные, все их племя, и было ясно, что это не конец, далеко еще не конец. Потому что у каждого из шедших тоже была родня, он в свою очередь сманил бы ее, и так они звали бы, тянули одного за другим, пока в эту проклятую, в эту бесконечную воронку не ушла бы вся страна до последнего человека» (СД 376).

По датам в романе легко вычислить, что Вера уходит в небытие в 1974 году, через тридцать семь лет после тридцать седьмого года. В партию большевиков, ВКП(б), она вступила в девятнадцатом году 7 апреля, в день праздника Благовещения – как будто в знак попрания тех самых церковных норм, к которым захочет вернуться в конце жизни701.

Образ Веры Радостиной прочитывается и как аллегория революционного идеализма. В 1920‐х – начале 1930‐х годов героиня полна надежд на светлое будущее (вера на подъеме) и в своих книгах начинает фантазировать, создавать (с воспитательными и пропагандистскими целями) альтернативную реальность, в которую должны будут поверить следующие поколения. А подготовкой к этим литературным сочинениям служат ее дневники.

В дневниках она не просто каждым вечером записывает, что произошло в течение дня, как ее учила мать. Она еще включает романтические фантазии о встреченных ею мужчинах, и на основании этих не вполне надежных, часто преувеличенных данных следователь Ерошкин компонует дело и организует цепь арестов. Дневники Веры двусмысленны. Они содержат надежные вехи, по которым ей к концу книги удается вернуться в детство и в небытие, в то же время включая субъективные оценки и впечатления, которые сами по себе жанру дневника не противоречат, но из‐за которых будут арестованы люди, зачастую малознакомые с Верой. В этом мире двоящихся ненадежных смыслов точная хронология служит одним из надежных ориентиров.

Жизненный путь Веры можно сравнить с палиндромом, который интересовал Шарова не просто в качестве литературного приема, но в качестве некоторого универсального принципа. В «Возвращении в Египет» Шаров описывает палиндром как «протест против необратимости бытия», как универсальный принцип качания от добра ко злу и обратно, который поддерживает человеческое существование (ВЕ 360). Если распространить принцип палиндрома на историю, то ее можно читать в обоих направлениях, что и происходит в «Старой девочке».

В «До и во время» уже из заглавия следует, что речь пойдет о прошлом и настоящем, но не о будущем. В мире Шарова будущее – это скорее повторение и переигрывание прошлого. Когда пациенты больницы в этом романе собираются в дорогу, это та дорога, которая ведет в прошлое (ДВВ 111).

Любопытно, как работает хронология в сюжете о Ленине в романе «Будьте как дети». Этот сюжет подан Шаровым как пересказ уроков учителя истории Ищенко (ищет правду?) в интернате для детей-инвалидов в Ульяновске. Блок о Ленине разбит на двенадцать уроков – магическое число: количество апостолов или месяцев в году. Речь идет о четырех последних годах жизни Ленина, когда он уже был болен. Шаров придумывает фантастическую «альтернативную» картину планов, намерений, интересов Ленина, но представляет это в хронологически выверенной, правдоподобной временной рамке с цитатами из дневников и заключений врачей. На этих страницах романа даже Крупская ведет дневник.

Детство и смерть

Мотив детства приобретает концептуальное значение в «Репетициях». Там детство описано, в противовес умудренной жизнью «взрослости», как состояние прямодушного максимализма, фанатичной веры, бескомпромиссности. Рассказывая о жизни патриарха Никона, рассуждая о нем и его друзьях детства Аввакуме и Павле (Коломенском), Шаров пишет:

Занятые борьбой, ни Никон, ни Аввакум, ни Павел так никогда и не стали взрослыми, остались детьми, жизнь не сумела войти в их игру, не сумела исправить ее, наделить компромиссами, смягчить и сгладить, они оказались сильнее жизни, потому что смогли убедить всех, что она кончается… Шедшие за ними тоже становились детьми, они оставляли все, что у них было, и уходили из привычной жизни… к идеалу, к правде, где все, что не есть правда, – равно плохо и равно ложь (Р 47–48).

Аввакум и Павел – это Протопоп Аввакум и расколоучитель Павел, из друзей превратившиеся в антагонистов Никона.

Как бы далеко ни разводила их судьба, они возвращались друг к другу. В сущности, они сумели сохранить все, что было между ними в детстве. И сами сохраниться в этом детстве. Они остались на тех же позициях, с теми же убеждениями и только старательно расширяли борьбу, вовлекая новых людей, вербуя все новых сторонников и прозелитов (Р 82).