Владимир Шаров: По ту сторону истории - [182]
Шаровское предположение, что «Мистерия» Скрябина наполнена предчувствием русской революции, также не беспочвенно. Если романная интерпретация «Мистерии» как плана русской революции может показаться читателю безумной галлюцинацией, то стоит указать на конкретные исторические корни этой прихотливой выдумки. Вячеслав Иванов в конце доклада «Скрябин и дух Революции», прочитанного 24 октября 1917 года, буквально накануне Октябрьской революции, говорил:
Если переживаемая революция есть воистину великая русская революция – многострадальные и болезненные роды «самостоятельной русской идеи», – будущий историк узнает в Скрябине одного из ее духовных виновников, а в ней самой, быть может, – первые такты его ненаписанной Мистерии. Но это – лишь в том случае, если, озирая переживаемое нами из дали времен, он будет в праве сказать не только: «земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною», но и прибавить: «и Дух Божий носился над водами» – о том, что глядит на нас, современников, мутным взором безвидного хаоса615.
По словам Иванова, революция действительно может оказаться начальными тактами незаконченной «Мистерии» Скрябина. А Луначарский полагал, что Скрябин «шел к изображению революции или предсказанию о ней. Он музыкально пророчествовал о ней, и в этом социальное значение Скрябина»616.
Действительно, нельзя не заметить параллели между проектами Скрябина и Ленина. Незаконченной «Мистерией» Скрябин стремился преобразить мир, так же как и Ленин, только двумя годами позже, пытался обновить российскую действительность революцией. В фантастическом ряду событий в романе Шарова Ленин и Скрябин встречаются в Женеве, и Ленин записывает апокалиптическую «Мистерию» Скрябина. Предчувствующий свой конец композитор передает свое дело Ленину, понимая, что не был избран Господом для осуществления революции. В романе Христофор Трогау, директор ИПГ, утверждает, что Ленин закодировал партитуру «Мистерии» в своих рукописях. Трогау расшифровывает, например, «Государство и революция» как одну из центральных тем скрябинской «Мистерии». Таким образом, подобно Христу, Скрябин и Ленин у Шарова становятся пророками и мессиями нового времени. И партитура «Мистерии», и план революции являются стенограммами Апокалипсиса.
Однако нельзя забывать, что и рассказчик записывает истории душевнобольных ради их спасения. Воспоминания служат их возвращению к жизни. Но и исторический Скрябин придавал памяти мистическое значение, утверждая: «Мистерия есть воспоминание»617. И может быть, только поэтому собиратели воспоминаний – Ифраимов и Алеша – переживают потоп в конце романа. Они предтечи и спасители, последние пророки после Христа, Скрябина и Ленина. Как говорит Ифраимов в заключении романа: «Похоже, нас пока сохранили как память о той жизни. Если Господь решит продлить ее – мы останемся, начнет все сначала – уйдем. Так же, как и другие…»618.
Итак, с одной стороны, рассказчик соотнесен со Скрябиным своим мессианством как спасением посредством воспоминаний. Есть еще одна нить – синестезия. В романе и Скрябин, и Алеша чувственно ощущают соответствия между звуками, запахами и большевистскими идеями. В то же время Скрябин и Ленин соединены грандиозными революционными проектами.
Шаров согласен с Вяч. Ивановым в том, что историки должны будут узнать в Скрябине «одного из ее [революции] духовных виновников», но только если революция является божественным действом, если в «безвидном» хаосе революции можно разгадать промысел и волю Божии, которые заключены в начальных словах Книги Бытия. Именно так выражается своеобразный историзм Шарова – его стремление воплотить «реальную историю помыслов, намерений, вер»619. Это духовная история России, история русской религиозной философии, в которой теургия и соборное искусство преобразят реальный, социальный мир.
«Ленин, будучи верным учеником Скрябина, знал, что русская революция – это лишь начало, прелюдия всемирной гибели и Апокалипсиса»620. Подобно Ленину, рассказчик стенографирует воспоминания всех обитателей психиатрической клиники, а они веруют, «что Господу нужны все человеческие жизни, все до одной, а не только жизни праведных и избранных»621. «Мистерия» – и воспоминание, и революция, и спасение, но она еще является и плодом возбужденного воображения романных безумцев, тех же самых воспитанников Института природной гениальности, на которых похож и сам Скрябин – образцовый безумный гений в символистической мифологии искусства.
Мания величия Скрябина как Бога и Мессии, согласно Юрману, резко противоположна его инфантилизму. Композитор «умел веселиться, будто ребенок», и Шаров отражает ребячьи импульсы Скрябина в его любви к пляскам, играм и шалостям622. Описанные в романе бесконечные, экстатические и запредельные танцы Скрябина восходят к «Записям» композитора и «Воспоминаниям» Сабанеева. Но исторический Скрябин вообще часто заканчивает свои апокалиптические произведения головокружительными плясками. Эти последние появляются еще в тексте оперы 1903 года. Там в «Песне танца» героиня кружится в «сладостном танце», и этот «танец прелестный», «танец волшебный» дает ей забвенье
