Владимир Шаров: По ту сторону истории - [171]
Следующий далее текст начинает конструировать тот тип контрафактического исторического повествования, в котором можно увидеть прототип всех последующих романов Шарова – повествования, сочетающего семейную историю с библейским и литературным толкованиями, для того чтобы осмыслить наиболее травматические события ХX века. В «Следе в след» повествование Голосова становится основной линией, центральным нарративом или «магистралью» (если использовать термин, предпочитаемый самим Шаровым), по которой идет вся остальная часть романа. Эта «магистраль» конструирует контрафактическую историю, одновременно предлагая читателю возможность метаисторической правды, обеспеченную явным «отдалением, отделением, уходом» Голосова в вымысел. Иначе говоря, поскольку повествование отрывается от реалий первоначального контекста, роман конструирует нарратив – нарратив Голосова – как очевидно вымышленный, настаивающий на своей неистинности. Такой нарратив может только предполагать правду. Читатель, в свою очередь, вынужден реконструировать метаисторическую правду, на которую повествование Голосова указывает, но которую он, читатель, не улавливает до конца.
Схожий эффект возникает в «Репетициях», центральный текст которых тоже бесконечно ускользает от познаваемости. В этом романе исходным текстом служит дневник театрального режиссера XVII века Жака де Сертана, которому Патриарх Никон поручил поставить мистерию в Ново-Иерусалимском монастыре в 1666 году. Дневник написан не на французском, а на редком умирающем бретонском наречии, на котором рассказчик не говорит. Он находит переводчика, Мишу, но описание рассказчиком их совместной работы над переводом только добавляет всему процессу оттенок недостоверности:
Перевод оказался сложным. Хотя бретонский, как всякий мертвый или почти мертвый язык, мало менялся, Миша, учивший его по книгам три века спустя, разбирал текст с трудом. Еще с большим трудом он разбирал почерк Сертана. Тут, как ни странно, я оказался ему полезен: по-бретонски я не знал ни слова, к концу работы я так же ни черта в нем не понимал, но у меня был навык чтения рукописей. Я быстро усвоил написание букв, и там, где Миша безнадежно путался, читал вполне легко. В итоге лучшим выходом оказалась наша параллельная работа: я переписывал, вернее, перерисовывал буквы… а он вслед за мной переводил (Р 71).
Таким образом, основной текст «Репетиций» оказывается некачественным переводом рукописи, которая сначала должна была быть переписана некомпетентной (в бретонском) третьей стороной, чтобы уже потом быть переведенной. Отношения между тем, что на самом деле мог написать Сертан, и текстом, представленным в «Репетициях», в лучшем случае сомнительны. Но даже эта связь разрывается, когда Миша эмигрирует из России, оставляя своего сопереводчика, рассказчика Сергея, с незаконченным проектом.
Как показал Дмитрий Бавильский, именно в этот самый момент – поскольку повествование окончательно отрывается от своих предполагаемых источников – роман вызывает к жизни новую метаисторическую правду. Хотя непереведенной осталась только небольшая часть дневника («не больше сорока страниц» – P 154), Сергей не восполняет этот пробел, чтобы стимулировать архивные поиски и творческую активность – усилия, которые свяжут дневник XVII века с историей века XX. Как только роман выходит, по словам Бавильского, «из пространства канонического текста», он приобретает способность «развиваться сообразно собственной мистериальной логике»:
Таким образом, Шаров как бы вводит новую степень достоверности (точнее, недостоверности), констатируя: источниковедческая ограниченность дает повествованию неограниченный простор догадок и интерпретаций. Показательно, что первоначально Сергей опечалился, потеряв помощника, но потом решил: «…я успел уйти далеко, и мои занятия теперь мало зависели от дневника Сертана»573.
Ремарка Бавильского в скобках, заменяющая «достоверность» на «точнее, недостоверность», говорит о многом – как минимум о том, что два термина могут легко поменяться местами, не влияя на исход анализа. Вымысел и реальность, которые должны быть оппозициями, здесь кажутся заключенными в парадоксально симбиотические отношения, такие, что если один из элементов возводится в «новую степень», другой немедленно подтягивается. Поскольку рассказчик теряет доступ к оригинальному тексту, он вынужден исследовать и воображать остальную часть правды, чтобы воссоздать в собственном повествовании то, что остается недоступным в первоисточнике. Именно это воображаемое повествование, отшвартовавшееся от оригинального исходного текста, становится контрафактической историей и в то же время предполагает возникновение метаисторической правды в центре романа. Новый уровень «недостоверности» привносит новый уровень «достоверности», невозможность прямой репрезентации вызывает к жизни новую правду.
