Владимир Шаров: По ту сторону истории - [170]
Даже когда к аудитории апеллируют не столь явно, такие приемы, как обрамление, сказ и прямые обращения к читателю, выводят на первый план образную интерактивность гоголевского повествования. Поскольку факты самой истории у Гоголя отходят на второй план, вперед выдвигается акт повествования как таковой. Частью этого акта является постоянное напоминание о том, что само рассказывание неполноценно. Иными словами, рассказчик признает, что не может полностью передать то, что произошло. Чтобы аудитория могла осознать дистанцию между рассказанной историей и историей произошедшей, читатель должен вообразить свою собственную версию произошедшего. Эта воображаемая история возникает в пространстве между рассказывающим и слушателями; и именно эта образная реконструкция, как кажется, несет в себе эффект правды, достаточно мощный, чтобы заставить читателей вроде Белинского видеть в Гоголе автора, для которого характерна не словесная игра, но «творчески верное изображение действительности»570. Таким образом, эффект правды у Гоголя включает два компонента: во-первых, пустой центр, абсолютную непознаваемость основного текста или правдивости передаваемых фактов; и, во-вторых, активное участие аудитории в образной реконструкции. Когда пустой центр найден и обозначен, воображение аудитории неизбежно, бессознательно и настойчиво втягивается в вакуум, создавая правду, кажущуюся еще более реальной из‐за того, что она не представлена в тексте.
В отличие от произведений Гоголя романы Шарова создают правду иного порядка – правду не натуралистического описания определенного времени или места, но метаисторическую правду, которая предполагает радикальную реконцептуализацию русской истории. Другими словами, если от читателей гоголевских историй требовалось до-вообразить неполно запечатленные Украину или Россию, то от читателей Шарова требуется вообразить не вполне артикулированные связи между историей, литературой и библейской экзегезой. Для этого Шаров не только заимствует у гоголевской поэтики правды силу нерепрезентативности, но и преобразует ее в своих собственных целях. Среди наиболее заметных преобразований Шарова – смещение акцента с устности на текстуальность571. Показательно, насколько разнятся рассказчики и их взаимодействие с аудиторией у Гоголя и у Шарова. В то время как рассказчики и слушатели Гоголя – от «Вечеров на хуторе близ Диканьки» до повести о Копейкине – участвуют в устном рассказывании историй, герои Шарова – это писатели и читатели, которые изучают, переводят, интерпретируют и переписывают письменные тексты.
Повествователь, обычно перволичный, находит текст («Репетиции»), или ему рассказывают историю («До и во время»), или он наследует архив («След в след»), и таким образом роман становится повествованием о работе с текстом, рамочное повествование буквально обрамляет найденный документ. Но как только начинает казаться, что Шаров готов предоставить своему читателю доступ к обещанному (обрамляемому) тексту, он вдруг отодвигает его подальше от читательских глаз. В романе «След в след» первая же страница обещает представить найденный текст (собранный из «многочисленных разрозненных заметок»), который остался после смерти Федора Николаевича Голосова, приемного отца рассказчика. Но рассказчик немедленно откладывает явление текста: «до самих записок мне кажется нужным сказать несколько слов о последних годах жизни Федора Николаевича и объяснить, почему я был усыновлен им»572. Эти несколько слов в конечном итоге занимают бóльшую часть романа, поскольку рассказчик говорит о своей биографии, а также о предыстории Федора Николаевича, прежде чем представить страницы из самой рукописи Голосова.
Когда рассказчик наконец добирается до голосовской рукописи, он сообщает читателю, что хотя рукопись имеет форму этнографического описания семейной истории Голосовых, в действительности она не основывается ни на каких конкретных текстуальных или даже личных свидетельствах: «У него ничего не было, никаких собственных воспоминаний, и, чтобы достроить свои отношения с родными, ему, конечно же, требовалась редкая изобретательность» (СВС 168). Важным компонентом «редкой изобретательности» Голосова является форма, которую принимает семейный нарратив: он пишет историю своей семьи от лица вымышленного английского этнографа по имени Джон Крафт, чья работа затем (якобы) переводится в представленной рукописи на русский язык. Переводчик, как сообщает рассказчик Шарова, вскоре становится главным персонажем в этом рукописном повествовании. Такой сдвиг сразу же еще на один шаг отдаляет автора рукописи (Голосова) от фактов истории его семьи и позволяет по-другому взглянуть на то же самое прошлое: «Смена главного действующего лица отметила появление дистанции между Федором Николаевичем и созданным им миром, его отдаление, отделение, уход из него
