Владимир Шаров: По ту сторону истории - [172]

Этот своеобразный парадокс, в котором очевидное отделение от исходного текста порождает контрафактический нарратив и одновременно предлагает убедительную метаисторическую правду, лежит в основе поэтики Шарова. По сути, именно этот парадокс подпитывал редакционный раскол вокруг публикации «До и во время» в 1993 году в «Новом мире»574. Члены редколлегии, которые были против публикации, старательно указывали на отклонения Шарова от исторических сведений. Например, Ирина Роднянская в длинном абзаце дает подробное описание «фактов истории, культуры, какие положено знать не только сочинителю суперинтеллектуальных романов, но, в иных случаях, даже школьнику или семинаристу»575. Она уточняет, например, что «Достоевский умер лет на двадцать раньше Федорова, что Сталин официально родился не 23, а 21 декабря и был у него не „высокий“, „благородный“, а весьма низкий лоб» – факты, которые Шаров как опытный историк «наверняка» знает. Поскольку, по ее мнению, эти неточности были умышленными, но Роднянская и ее коллега Сергей Костырко критикуют роман Шарова как бы от имени исторической правды. Наряду с перечислением исторических неточностей они возмущаются тем, что Шаров оскорбил наследие «Льва Толстого и Федорова, легенду о Христе, тайну сталинского режима», превратив их в китч (Костырко), и обвиняют писателя в «изнасиловании русской, да и священной истории» (Роднянская). Вот почему оба редактора настаивают на том, что роман Шарова только «симулирует» настоящую литературу, а на самом деле искажает – с весьма опасными последствиями – настоящую историческую правду576.

В каждом из упоминаемых романов, «След в след», «Репетиции», «До и во время», исторические факты исчезают в непознаваемости, и творческое переосмысление истории берет на себя повествование. Открытая фикциональность этого переосмысления – его заметная отдаленность от источников, фантастические элементы и т. д. – подталкивают читателя к придумыванию такой версии этого повествования, которая могла бы быть правдой, наподобие риффатеровского «оригинала до искажения». Как и у Гоголя, здесь не менее, чем воображение рассказчика, важно активное воображение читателя – для производства вымышленной (в данном случае метаисторической) правды.

Но есть и существенное отличие. Когда воображаемые читатели Гоголя пытаются воссоздать «оригинал до искажения», они делают это, опираясь на свои общие знания, а также на свои предубеждения и предположения о том, какими на самом деле могли быть обстановка, ситуации и персонажи. Рассказчики же Шарова создают нарративы, которые требуют не только общих знаний. Их повествования заполняют дыры в исторических данных другими источниками, часто библейскими, литературными или утопическими, обычно так или иначе представленными в других местах самого романа. Например, когда в «Репетициях» исходный текст ускользает, его воображаемая реконструкция опирается не только на общие знания рассказчика, но и на интеллектуальные разработки диалогов с вымышленным философом Ильей Ильиным и исследователем Гоголя Владимиром Кучмием, взгляды которых ранее были подробно описаны в романе. Таким образом, метаисторическая правда Шарова проистекает из разных частей текстового отсутствия: недоступности и непознаваемости оригинального исходного текста и интертекстуальных источников, подпитывающих контрафактическую историю рассказчика.

Возможно, более явно, чем другие произведения, на этой динамике основывается именно «Возвращение в Египет» – самое продолжительное взаимодействие Шарова с наследием Гоголя. Здесь непостижимая пустота, представленная недостающими второй и третьей частями гоголевских «Мертвых душ», возбуждает воображение потомков Гоголя в ХX веке, вдохновляя их переписку – включающую библейские толкования, гоголеведческие исследования и анализ русской истории – и приводя к созданию почти 800-страничного текста романа. Как только повествование касается Колиного продолжения «Мертвых душ», мы узнаем, что Коля написал только «синопсис», да и тот оказался утерян, хотя Коля утверждает: «…суть того, что было, восстановлю без труда, тем более что выписки кое-какие сохранились» (ВЕ 220–221). Если предисловие романа обещало только «выписки» из архива, содержащего эти письма, то здесь читателю уже предлагаются заметки о заметках по поводу припоминаемого синопсиса текста, который Коля когда-то только планировал, но так и не написал. Дистанцируясь от любого оригинала, Коля далее добавляет: «Все-таки прошло пятнадцать лет [с тех пор, как синопсис был потерян], за это время много чего в моей жизни случилось, как одно ляжет на другое, не знаю» (ВЕ 221). Поэтому неудивительно, что к тому моменту, когда читателю предлагается приблизиться к этому важному тексту, тот все глубже скрывается под слоями случайностей и непознаваемости.

Что читатель наконец видит в реконструированном синопсисе Коли – это нескольких захватывающих событий из дальнейшей жизни П. И. Чичикова. В предполагаемой второй части «Мертвых душ» («Чистилище») его предпринимательские таланты направляются на сбор средств для старообрядческой секты. Затем сам Чичиков становится монахом, известным как инок (позднее – епископ) Павел, который полон решимости установить институциональную иерархию в дониконовской церкви. Его усилия рассматриваются как дестабилизирующие монополию Российской империи на организованное христианство, и он присоединяется к революционерам в России и за рубежом. Второй том «Мертвых душ» Коли заканчивается тем, что Чичиков выступает с речью на Панславянском конгрессе 1848 года в Праге. За свою речь, которая непосредственно следует за выступлением Михаила Бакунина, Чичиков превозносится как «первый активный европейский революционер среди старообрядцев» (ВЕ 269) не кем иным, как Александром Герценом.