Владимир Шаров: По ту сторону истории - [169]
Многим ранним читателям Гоголя была заметна именно эта ясность его видения. Гоголь «не пишет, а рисует, – писал Виссарион Белинский в 1843 году, – его фраза, как живая картина, мечется в глаза читателю, поражая его своею яркою верностию природе и действительности»561. Белинский считал Гоголя в первую очередь представителем натурализма и даже обнаружил целую школу «молодых писателей, [которые] пошли по пути, указанному Гоголем, стараясь изображать действительное, а не в воображении существующее общество»562. Хотя эта ранняя характеристика, возможно, не улавливает всей многогранности Гоголя, она указывает на важный аспект работы писателя, а именно на то, что Гоголю удалось создать убедительные образы украинской деревни, петербургской бюрократии и российских провинций. Несмотря на склонность Гоголя к отходам от исторической правды, образы его произведений продолжают подпитывать массовое российское воображение, зачастую даже сильнее, чем реальные исторические данные563. Читая Белинского сквозь призму Эйхенбаума с его вниманием к «сделанности» гоголевских словесных конструкций, можно предположить, что особое отношение Гоголя к фабульным событиям – стремление их спрятать, а порой и вовсе заставить исчезнуть – представляет собой существенный элемент авторской поэтики и действительно создает эффект правды. Другими словами, стоит задуматься над тем, не стал ли Гоголь «знаменем правдивого изображения жизни в русской литературе», как утверждает Ю. M. Лотман, не вопреки, а благодаря его нарочито сдержанному отношению к правде564.
Гоголевские рамочные конструкции вовсе не уникальны, пусть даже в таких сложных конфигурациях. В действительности они вписываются в давнюю традицию «рассказов в рассказах», которая восходит как минимум к «Дон Кихоту» и «Тысяче и одной ночи». Действительно, повествовательный mise en abyme является значимым компонентом в художественной литературе многих мировых культур. Такие нарративные анфилады могут сами по себе вызывать определенный импульс доверия. В этом случае скрытая логика, видимо, подразумевает, что, коль скоро рассказ рассказывается, в нем должна заключаться какая-то подлинность. Гоголевские рамочные повествования, тем не менее, подрывают эту логику. Вместо того чтобы укреплять доверие, каждая новая ступень оспаривает верность пересказов, делая реальные фабульные события более отдаленными и недоступными, а не более достоверными.
Американский писатель и литературный критик Джон Барт отмечает эту проблему рамочных повествований, когда пытается примирить их очевидную распространенность с удаленностью от реальности:
Эти многочисленные ступени между нами и оригинальными рассказами – ступени, признаваемые во многих случаях явно, пусть даже мимоходом, самим текстом – предполагают осознание древними во многих культурах того, что в древнееврейской традиции подразумевается под каббалистическим понятием Оригинала Книги: оригинал мы можем лишь реконструировать – из какой бы то ни было «авторитетной» копии, даже из авторской рукописи565.
Обрамленные повествования, по мнению Барта, не укрепляют доверие; они подтверждают повествовательную недостаточность, признавая невозможность уловить более высокую – здесь почти мистическую – истину. Но, признавая эту невозможность, они косвенно утверждают существование такой истины, хотя бы и недоступной. Майкл Риффатер рассматривает подобные проявления фикциональности почти в том же ключе. Тропы, выдвигающие на первый план вымысел или деформации, пишет он в «Истине вымысла», требуют от читателя представить неискаженный оригинал в виде фона. Без такого воображаемого оригинала читатель не сможет уловить смысл искажения и его ценность. Воображаемое «дотрансформационное состояние» («pretransformation state»), в свою очередь, «означает истину, которую троп перевел в выдумку»566. По этой причине тропы, которые выдвигают на передний план вымысел (такие, как рамочные повествования, допустимые искажения, опасения по поводу недостаточности повествования и т. д.), «пред-полагают реальное», которое им «нужно как фон» для того, чтобы быть понятыми567.
Рассказчики Гоголя зачастую приглашают свою аудиторию поучаствовать в творческом воссоздании такой «претрансформированной» истории. Возможно, нигде это не проявляется так явно, как в повествовании о капитане Копейкине в «Мертвых душах». Хотя история Копейкина абсурдна, Гоголь считал ее абсолютно необходимой для произведения в целом, полагая, что ее важность более поэтична, чем тематична
