Владимир Шаров: По ту сторону истории - [162]
Так, сам нарратор в тексте Шарова постепенно перестает играть главную роль в развитии сюжета, становясь скорее функцией, основным «несущим» элементом того характерного для всех романов Шарова риторического построения «текста в тексте», когда читатель чаще всего не имеет прямого доступа к информации: она передается ему через рассказ нарратора о словах (устных или письменных) другого персонажа, которые, в свою очередь, нередко передают рассказ третьего и т. д. Повествователь в «Воскрешении Лазаря», помимо своей работы по возрождению индивидуальных воспоминаний, еще и разбирает все там же, на кладбище, отцовский архив 1930–1940‐х годов, чтение которого выводит его из микро- в макроисторию и открывает историческое прошлое в неожиданной перспективе – с точки зрения философско-теологических корней террора («…новая власть не просто пришла пограбить, она тоже мечтает о торжестве духа над плотью, значит, христианству родственна. Может, и неправильно понятому, но она оттуда, растет из того же корня»508) и связей религиозной подоплеки террора с федоровским проектом509.
Представлению о несовместимости религиозных идей с основными установками и принципами советского режима Шаров противопоставляет теоцентристское видение русской истории, которая «насквозь религиозна» и являет собой попытку «повторить ветхо– и новозаветную историю во всех ее важных и даже второстепенных деталях»510. Убеждение, что религиозность, эксплицитно декларируемая или же проявляющаяся подспудно, есть основной движущий механизм исторического развития России, связывается Шаровым с той идеей избранничества и высокой сотериологической миссией, с которой соотносил себя русский народ, считавший «себя новым избранным народом Божьим, а свою землю – новой „Землей обетованной“»511. «Воскрешение Лазаря» есть еще одна художественная «апробация» и реализация подобной теоцентристской модели через неожиданные, фантастические, остраняющие – и тем самым делающие ее еще более наглядной – художественные формы и сюжеты.
Чекисты в романе занимаются разрешением проблемы теодицеи путем абсолютизации идеи человеческой свободы и оправданием этой идеи гностическим разделением высшей трансцендентной силы на злого Бога и Бога доброго («теология Доброго Бога»512). Именно первый сотворил «плохой, злой мир», наполненный грехом: «…в Нем, а не в ком другом, оказалось так мало жалости, так мало сострадания к людям, что понадобилась революция»; «Здесь Господь смотрится не слишком хорошо, получается, что Ему нужны страдания человека»513. И именно чекисты призваны очистить этот плохой мир огнем и мечом революции и последующего террора от терзающей его и человека скверны. Подобное гностическое искупление зла злом (своеобразное отрицание отрицания) соседствует в чекистской логике и с идеей обратимости зла. Идея эта реализуется в фантастическом сюжете о чекистском варианте «воскрешения Лазаря». Палачи, ставшие из «органов смерти» «органами жизни»514, путем пыток составляют подробную топографическую карту человека, цель которой не только в том, чтобы запечатлеть его «скверну», но и в том, чтобы осуществить исчерпывающую собирательную работу памяти и предоставить достаточный материал для последующего воскрешения собственной жертвы: «Убивая человека, вы должны оставить документов с избытком, чтобы, когда придет время, его без затруднений можно было восстановить»515. Чекисты у Шарова реализуют таким образом проект Федорова («Они одни всех и спасут, и воскресят для вечной жизни»516) не на микроиндивидуальном уровне (как герои-воскресенцы), а в том масштабе, который и задумывался самим философом и который соответствует «амплитуде» Евангелия, служащего моделью для новой антропоцентристской религиозной онтологии: в различных толкованиях новозаветного текста имя Лазарь посредством антономасии отсылает к спасению всего рода человеческого.
Подобное неконвенциональное «боковое» прочтение (интерпретационный «ход коня») истории русского террора есть часть общей художественной конструкции «Воскрешения Лазаря», функционирование и поэтика которой обусловлены шаровской эпистемологией истории, основывающейся, как я доказывала выше, на принципе дематериализации и деэссенциализации прошлого: оно не тождественно самому себе и становится доступным для изменений.
Но при этом важно, что Шаров не просто работает с приемом «другой/других истории/историй» (назовем его так условно ввиду неприятия писателем термина «альтернативная»), как, например, «Оправдание» Дмитрия Быкова, но и обнажает саму суть его механизма, подчиняя свой текст принципу сoincidentia oppositorum.
Так, одна версия прошлого – Николай Кульбарсов совершает паломничество из Москвы во Владивосток, чтобы своей проповедью спасти людей от раскола Гражданской войны («…и тогда же он отправился в свое довольно известное путешествие из Москвы во Владивосток. Цель – проповедовать переполненному ненавистью, разделенному и расколотому Гражданской войной народу мир и любовь»517) – где-то к середине текста сменяется другой, противоположной, казалось бы, полностью разрушающей первую: «Ни один из перечисленных им городов и ни одну из перечисленных им деревень Коля не посещал и посетить не мог, потому что за полтора десятка лет собственных странствий ни разу не покидал Москвы»
