Владимир Шаров: По ту сторону истории - [164]

И, наконец, в заключение отметим еще одну важную интерпретационную линию в трактовке «Воскрешения Лазаря». Шаровский идеалистический мимесис, реконструируя и реализуя в невероятных, фантастических формах на уровне сюжета то, что само прошлое представляло себе своим будущим, то, что в нем было живым движением времени, – «реальную историю помыслов, намерений, вер», связанных с федоровским проектом воскрешения отцов, – на уровне метасюжета прочитывается как роман-метафора о памяти, чей долг заключается в воскрешении – активном, сознательном, последовательном («я-память») – исторического прошлого во всей его трагической полноте, где судьба палачей намертво сплетена с судьбами их жертв. Это прошлое еще не возвращено окончательно в настоящее; мнемотопический потенциал кладбища как символического места хранения памяти («У меня есть обязательства перед людьми, у которых взяты их бумаги… Это – о них последняя память»529) исследован еще не до конца; отцы-жертвы, как тот Лазарь, в котором Жан Кейроль увидел символическую фигуру, отсылающую к аду лагерного опыта («О Лазаревой литературе»530), еще ждут своего воскрешения.

Ответы на вопросы, как вместить в себя деяния отцов и дедов-палачей с их лагерями, пытками и искупительными – будь то рациональными или же мистическими – нарративами; как найти в себе силы на ответственность за собственную трагическую историю, за не прошедшее еще «горячее» прошлое и из чего соткать надежду на будущее, – ответы на все эти вопросы до конца еще не найдены. Их поиск и должен лечь в основу новой философии общего дела, по Владимиру Шарову.

ШАРОВ И ПРАВДА, ИЛИ ПУТЬ ГОГОЛЯ

Брэдли А. Горски

За озерными окнами дождь моросит,

Там летают нешумные рыбы,

И на дне, словно тучи, замшелый гранит —

Ледником занесенные глыбы.

И дорога до них так ясна и близка,

И так просто достигнуть предела.

Здесь, как рама воды, тонкий обруч песка

Замыкает текучее тело.

Владимир Шаров. «Рама воды»

Подымeтся крик, затеется шаль, пойдут танцы и заведутся такие штуки, что и рассказать нельзя.

Н. В. Гоголь. «Вечера на хуторе близ Диканьки»

В интервью 2008 года в журнале «Неприкосновенный запас» Владимир Шаров представлен как «живой классик» и как «литературный провокатор и создатель жанра альтернативной истории», причем предполагается, что две эти номинации взаимоисключающи531. Сам Шаров не принимал жанровое обозначение «альтернативная история», ярлык, часто ассоциируемый с националистскими и антисемитскими взглядами на русскую историю, которые в постсоветской России приобрели значительную популярность532. (В настоящей статье, чтобы отграничить произведения Шарова от этих «альтернативных историй», я буду пользоваться понятиями «контрафактическая история» и «контристория».) Впрочем, нетрудно понять, почему его романы нередко воспринимаются как контрафактические версии истории. «Порождения буйного воображения, – отмечает Гарри Уолш, – сюжеты зачастую нарушают известные законы, управляющие временем и пространством»533. В романах Шарова персонажи живут назад – по направлению к детству (Вера в «Старой девочке»), рождают самих себя (мадам де Сталь в «До и во время»), играют исторические роли, смещающие границы между вымышленным и реальным мирами (Чичиков в «Возвращении в Египет»). При всем том сам Шаров, тем не менее, считал себя реалистом. Вопреки предположению Уолша, будто в творчестве Шарова «отсутствует интерес к общепризнанным историческим данным»534, сам Шаров утверждал: «Я уважаю историю. Не абстрактную, выдуманную, а такую, какой она была на самом деле»535. В другом интервью он настаивает: «Я всегда писал честно, никогда ничего не искажал в том слое жизни, который для меня важен. Я себе кажусь реалистом»536.

Глубокий реализм или даже правду находят в его произведениях и многие читатели. Интервьюируя Шарова в 2014 году, Клариса Пульсон отмечала отступления Шарова от исторических фактов, в то же время настаивая на том, что его романы «читаются как подлинные исторические тексты»537. Анна Бердичевская добавляет, что все персонажи Шарова «живые, реальные» и что его проза отмечена отсутствием литературных «приемов», «писательских подстав, эффектных сюжетных петель»538. Марк Липовецкий даже полагает, что именно ощущение реалистичности, которое вызывают романы Шарова, могло лежать в основе скандала, разразившегося в 1993 году вокруг публикации «До и во время» в журнале «Новый мир». «Эффект [прозы Шарова], – пишет он, – был настолько реалистичен, что некоторые критики (С. Костырко, И. Роднянская) атаковали автора за „искажение исторической правды“»539.

Настоящая статья пытается разрешить это очевидное противоречие: как могут романы Шарова, несмотря на их отчетливо контрфактическую природу, восприниматься – и автором, и многими читателями – как реалистичные или выражающие некую «историческую правду»? Сосредоточившись на структуре нескольких романов Шарова, я показываю, как использование обрамляющих постоянно ускользающий исходный текст повествований создает эффект реальности, предлагая апофатическую правду, истину более глубокую, чем все, что может быть непосредственно изображено. Недосягаемость центрального текста вызывает у читателя ощущение основополагающей, фундаментальной правды, кажущейся еще более реальной благодаря своей абсолютной непознаваемости. Именно это сотворение непознаваемости лежит в основе всех романов Шарова и его поэтики правды. В действительности непознаваемость может быть понята как основа самого представления Шарова о реализме. В опубликованном в 2000 году эссе, озаглавленном «„Реалистические“ соображения», писатель постулировал «новый реализм»