Владимир Шаров: По ту сторону истории - [166]

влияет на то, как задумываются и пишутся исторические сочинения548. Метаисторическая правда в творчестве Шарова, однако, не в том, как пишется история, а в том, как она проживается. Поскольку персонажи Шарова живут русской историей, они воспринимают свои жизни как библейские сюжеты: попытки найти землю обетованную, освободить избранный народ от рабства или вызвать пришествие Христа. Настоящие жизни, настоящая история проживаются как библейская экзегеза; или как пишет рассказчик в «Воскрешении Лазаря»: «мы от рождения до смерти только и делаем, что своей жизнью, своей судьбой ее (Библию. – Б. Г.) комментируем». Этот уровень исторического сознания – не сознания историка, а сознания исторических акторов – и есть метаисторическая правда, создаваемая в романах Шарова. «Для меня существует как бы две истории, – объясняет Шаров в одном интервью, – обычная, в которой торгуют, строят, пашут, и другая, совершенно библейская, в которой те же люди пытаются объяснить, понять, зачем они этим занимались. …И этот уровень понимания и осмысления текста истории абсолютно реален»549. Тексты Шарова создают реалистичность этой метаисторической правды не через прямую репрезентацию, а через заимствованную у Гоголя сложную литературную технику, которая вызывает мощный эффект правды благодаря обрамляющим повествованиям, ускользающим источникам и непознаваемости.

Чтобы понять, как шаровский эффект правды «вырастает» из Гоголя и как используется в произведениях самого Шарова, я начну с того, что прослежу появления Гоголя в прозе Шарова. Далее я проанализирую гоголевские рамочные повествования, чтобы продемонстрировать, как сложные нарративные конструкции создают эффект правды, который и убеждал первых читателей Гоголя в том, что писатель был прежде всего реалистом. В последней части я вернусь к Шарову, чтобы показать, как связь с Гоголем помогает прояснить, каким образом рамочные повествования и труднопостижимые исходные тексты Шарова не только создают возможности для контрафактического сдвига, но и действительно указывают на апофатическую истину.

Гоголь у Шарова

Найти Гоголя в произведениях Шарова несложно. «Возвращение в Египет» (2013), самый длинный (и наиболее отмеченный наградами) роман Шарова, густо населен воображаемыми гоголевскими потомками ХX века. К этому роману я еще вернусь. Впрочем, Гоголь то и дело появляется на протяжении всего творчества Шарова. В первом романе Шарова «След в след» главный герой Федор Николаевич Голосов (приемный отец рассказчика, имя его – буквализация гоголевского приема «говорящей фамилии») описывает свои самые ранние встречи с литературой:

В семь лет я научился читать, в восемь прочел Гоголя. День моего рождения – 13 марта (25 марта по старому стилю) – странным образом совпал с днем, когда майор Ковалев обнаружил, что у него исчез нос. Мой нос чрезвычайно велик, он все время стоит у меня перед глазами, и тогда, и сейчас он причинял мне немало огорчений, но он не похож на нос майора. Много раз я перечитывал рассказ, пытаясь точнее определить несомненную для меня связь между пропажей носа Ковалева и моим рождением, и наконец понял: не мой нос, а я сам – нос Ковалева550.

Прежде всех прочих утверждений текст Голосова – который является для рассказчика первоочередным поводом для письма – немедленно настаивает на телесной связи с наследием Гоголя. В этом смысле странствующий нос Ковалева, превращенный в Голосова, служит импульсом и для первого романа Шарова, и для его повествовательного голоса, и для его характерного стиля коммуникации с читателем через отложенные смыслы и интерпретации.

Следующий роман, «Репетиции», рассматривает Гоголя более подробно, хотя и более отстраненно. Сергей, герой-рассказчик в этом романе, начинает свое повествование с учебы в Куйбышевском государственном университете в 1958 году. Явно против своей воли он зачислен на «спецкурс, который назывался „Гоголь и сравнительное литературоведение“»551. Профессор Владимир Иванович Кучмий Гоголем, кажется, интересуется меньше, чем литературной теорией, которая в действительности оказывается альтернативной онтологией. Следуя этому «весьма странному литературоведению», Кучмий полагает, что реальные люди – «не более чем фантомы и миражи, блуждающие по пустынным пространствам» (Р 24). Литературные же персонажи – другие; Кучмий утверждает, что писатели «производили на свет Божий истинных и правильных в своей законченности людей… рождали высших существ, чья жизнь длилась целые поколения, иногда даже тысячелетия, и никогда не прекращалась вовсе» (Р 27). «Любим же мы, – заявляет Кучмий, – знаем, помним, равняемся, подражаем только литературным персонажам. Татьяне Лариной, например, или Павке Корчагину, и время помним – как их время» (Р 27)552. Из предполагаемой инверсии вымысла и реальности следует концепция материального мира, который не содержит ничего, кроме теней ноуменального существования, теней литературного вымысла. Хотя идея Кучмия и представлена как «вычурная смесь литературоведения, социологии и бреда» (Р 24), метафизический разрыв между материальным существованием и реальностью текстов диктует логику всех остальных частей романа и – шире – влияет на поэтику правды Шарова.