Владимир Шаров: По ту сторону истории - [163]

.

Путешествие в действительности не было реализовано, Николай все это время прожил в Москве недалеко от жены, в письмах к которой он подробно описывает свое мнимое паломничество. При этом подобное развенчание первой версии прошлого (на с. 206–207) отнюдь не мешает повествователю в письмах к своей дочери продолжать говорить о ней (на с. 310) как о вполне реальной: «Сейчас, день за днем, идя по стране, Коля добрую часть времени и добрую часть пути шел и вспоминал то один фрагмент Писания, то другой. Вспоминал и медленно, не спеша, в такт ходьбе, обдумывал»519.

То же обнажение приема происходит и на уровне функционирования метафизических и историософских концепций героев. На первый взгляд в основе романа лежат две антагонистических, противоборствующих и равноправных парадигмы: концепция Федора и концепция Николая; другие же персонажи являются носителями этих же концепций в разных акцентировках. Федор, который «по лагерям и психушкам» идет в Небесный Иерусалим520, – сторонник идеи трансцендентного воскрешения. Николай же проповедует воскрешение имманентное, человека человеком: «…Коля вслед за Федоровым утверждает, что наше время – то, о котором Христос говорил: вы будете, что Я, и еще больше Меня будете делать»521. Но довольно быстро становится понятно, что если и можно говорить о полифонии этого шаровского текста, то эта полифония не предполагает закрепленности равноправных концепций и голосов за определенными персонажами. У Шарова принцип равноправия идей предельно заостряется взаимозаменяемостью их носителей: у Николая Кульбарсова Бог предстает чаще всего как зло, но порой трактуется и как добро; Федор же начинает в какие-то моменты изъясняться голосом Николая: «Помнишь, Анечка, то замечательное Колино письмо, где, в последний раз пытаясь убедить Феогноста выдать Деву Марию, он пишет, что коммунисты сделали все мыслимое, чтобы ускорить второе пришествие на землю Христа. Бóльшую его часть… Феогност повторил слово в слово»522.

Да и сами понятия становятся расплывчатыми, теряют коннотационную определенность, каждое явление оказывается оксюморонным по своей сути и включает в себя собственную противоположность. Юродство понимается как единственный путь к спасению («…юродство – единственный выход»), но одновременно «юродивый, это ведь такая малость, которая ничего из сотворенного ни изменить, ни истолковать не в состоянии…»523. Народ – это зло, «по самой своей сути есть организм богопротивный», но одновременно – это и спасительная сила, которая «рождает все большое и великое»524 и т. п.

Подобная оксюморонная или же построенная на парадоксах семантика романа обнажает шаровскую установку на дерационализацию истории. Одновременно она своеобразно миметически воспроизводит один из основных смысловых посылов как этого текста Шарова, так и других его романов: обнажить механизм неразличения добра и зла, маскировку зла под добро и вытекающую из этой подмены его привлекательность:

Хорошее и плохое не просто слеплено на скорую руку, тяп-ляп, а подобно остальной России, одно проросло в другое так глубоко, что уже и не поймешь, откуда что пошло;

В нем, будто в Критском лабиринте, оказались тысячи тысяч всяких закоулков, всяких дыр и щелей, куда пряталось зло, да и без тайников зло быстро научилось маскироваться под добро, научилось срастаться с ним, так что уже и не разберешь, где кончается одно и начинается другое. Не поймешь, как их разделить. Зло ловко объясняло человеку, что без него, зла, не было бы и добра…

К сожалению, продолжал Серегин, из этого не вышло ничего хорошего. Иначе не было бы моря крови, пролитой человеческим родом уже после Рождества; Слишком часто добро в нас срастается со злом, как тут быть – непонятно525.

В конечном же итоге в романе зло оказывается необратимым: оно порождает все то же зло; воскрешения жертвы в романе не происходит, ни отец повествователя, ни отец Ирины к жизни не возвращаются, зато осуществляется воскрешение палача – Лазаря Кагановича, триумфально проносящегося на поезде сквозь ряды обомлевших от восторга зрителей: «На нем, попирая смерть, спокойно стоял Лазарь Каганович, и только его волосы развевались на ветру»526.

Интересным и неожиданным – и как всегда, двойным, амбивалентным – смыслом наделяется, на мой взгляд, в этой перспективе и последняя гротескно-аллегорическая сцена романа, в которой поющие чекисты спасают Адама и Еву от вкушения запретного, несущего грех плода:

Дерево окружали чекисты – лучшие из лучших сынов человеческих, избранные из избранных. В отличие от других потомков Адама, безвольно расступавшихся, стоило прародителям приблизиться, чекисты были готовы стоять до конца, отдать жизнь, только бы не дать первородному греху совершиться вновь… Конечно, я надеялся, тоже просил Бога, чтобы они задержали, не дали Адаму и Еве пройти к Древу их греха, но боялся, не знал, достанет ли им сил527.

Однако в общем контексте аксиологического хаоса, который становится одним из ключевых мотивов шаровского повествования, когда «добро и зло соединены в человеке столь прочно, неразрывно»528, действие по предохранению от зла может прочитываться и как акт его преумножения. Зло будет оставаться необратимым до тех пор, пока неудачливому селекционеру Халюпину не удастся высадить Древо познания на русской почве, а Адаму и Еве – сорвать с него заповедное яблоко, только вкусив которое они наконец смогут познать истинную суть Добра и Зла.