Владимир Шаров: По ту сторону истории - [160]
Особенность «романов-метафор» Шарова состоит именно в подобном стереоскопическом видении, в создании которого участвует еще один характерный для шаровской поэтики прием – прием коллажности, который, вслед за Ю. Лотманом, можно обозначить как «риторическое соединение „вещей“ и „знаков вещей“ в едином текстовом целом» и который, будучи нацелен на активацию «игры в семантическом поле „реальность–фикция“»484, обнажает саму условность разделения на вымышленное и подлинное. Приостанавливая внешнюю «обыденную» референцию путем метафоризации истории, Шаров вместе с тем насыщает свои тексты конкретикой исторических реалий, деталями жизней персонажей, цитатами из реально существующих текстов, тем самым сополагая свой вымысел с отсылками к подлинным объектам, сплетая воедино предельную метафоричность с фактуальностью, которая, в свою очередь, обеспечивает повествование референциальной основой. Так, в «Репетициях» фантастический сюжет о реконструкциях Страстей Христовых разворачивается на фоне во многом достоверной истории Нового Иерусалима (действительно задуманного как архитектурная «реплика» на святые места Палестины впавшим впоследствии в немилость Никоном и т. д.); описания последних лет Ленина в романе «Будьте как дети» во многом опираются на реальные отчеты врачей, которые те писали из Горок правительству485; Осипов из того же романа – реальный исторический персонаж, отнюдь не вымышленный автор статьи «О контрреволюционном комплексе у душевнобольных»; поход Николая Кульбарсова из «Воскрешения Лазаря» вдохновлен имевшим место пешим походом из Москвы во Владивосток и т. д.
Благодаря подобной технике коллажа буйного вымысла и достоверных элементов, Шаров создает особый мир «смешанной онтологии» (mixed-bag conception)486, который одновременно подчеркивает «условность условного и его безусловную подлинность»487 и в котором ирреальность и реальность не рассматриваются как принципиально «разнородные референциальные модальности»488, но совмещаются в диалектическом единстве как две стороны одного процесса, делая возможным выявление «нереализованных возможностей исторического прошлого»489.
Преемственность и наследственность (семейная и историческая)490, становясь одним из центральных мотивов в текстах Шарова, на метатекстовом уровне отсылают к важному формальному принципу шаровской поэтики: каждый новый роман Шарова генетически и генеалогически связан с предыдущим, вырастает из него как новый этап и новый виток длящейся в единстве развития мысли – шаровского метасюжета: «я, конечно, пишу не одну книгу, но надеюсь, что каждый мой новый роман дополняет предыдущие»491. Поэтому анализ одного романа – например, «Воскрешения Лазаря» (2003) – может резонировать и с другими романами Шарова.
Названия двух из девяти шаровских романов на паратекстуальном492 уровне (на том «пороге» литературного текста, который направляет читательское восприятие произведения) эксплицируют главный объект буквальной и символической референции художественных конструкций Шарова. Об этом объекте в одном из интервью писатель говорил:
Все люди и все народы, которые живут в рамках библейской культуры – иудеи, мусульмане, христиане, они своей жизнью, жизнью своих стран и народов, своей политической историей дают комментарий этой книге, то есть пытаются своей жизнью ее объяснить, откомментировать. Я как бы записываю эти комментарии493.
Если в заглавии «Будьте как дети» (2008) библейский контекст находит свое выражение в форме прямой цитаты, то в название интересующего нас романа вынесена отсылка к одному из центральных евангельских сюжетов, в котором впервые полностью раскрываются божественная сущность Христа и принятая им на себя сотериологическая миссия. Сам же герой этого новозаветного сюжета наделен особым статусом494. Несмотря на то что Лазарь находится в центре повествования, его образ с трудом поддается истолкованию. Читателю мало что известно о его жизни перед и после воскресения, так же как и сам опыт смерти представлен в Евангелии не слишком развернуто. В подобном лишении Лазаря индивидуализированных форм существования (символическая деталь – у него «нет» лица, оно покрыто саваном) прочитывается определенная повествовательная стратегия: как было замечено неоднократно, герой этого евангельского сюжета обретает жизнь лишь благодаря взгляду другого, представляя собой «своеобразный объект-зеркало, через который раскрываются поиски всех других персонажей»
