Вкус любви - [25]

— Подожди!

Я защищаю этот клочок ткани, словно свою честь, извиваясь в его руках как угорь, но Месье думает, что я играю. Он никак не может понять, почему мои губы, находящиеся так близко, ускользают от него. Отчаявшись, я вынуждена оправдываться:

— Я сегодня утром пила только кофе, у меня изо рта пахнет!

— Мне на это плевать, — заявляет Месье, когда двери лифта открываются около раздевалки. — Я доктор, и мне знакомы все запахи человеческого тела.

Но на нас уже смотрят медсестры.

— Нет проблем, — отвечаю я и снимаю свою маску с таким видом, словно показываю ему свою киску (зная Месье и его понимание символов, это почти одно и то же). Я тысячу раз слышала, как он нейтрализует мои возможные недомогания, ссылаясь на свою профессию, ставшую искусством жизни. Призрачный аргумент.

Я никогда не рассматривала его с этой точки зрения: он всегда был для меня сначала мужчиной, а уже потом врачом, чувствительным к тем же стимуляциям, что и другие представители его вида, независимо от того, владеет он или не владеет дополнительными знаниями. Он невольно подтверждает мою правоту: когда я прошу у него сумку, оставшуюся в его ящике, этот безупречный врач пользуется моментом, чтобы прикоснуться рукой к моей попе. Бросив на меня многозначительный взгляд, Месье хватает розовые, как клитор, листочки, на которых я специально для него написала византийские фразы.

— Это мне? — шепчет он и, не дожидаясь моего ответа, засовывает их в карман своего пиджака.

Я все же киваю, ради красивого жеста.

В углу раздевалки, пока натягиваю свою юбку, Месье раздевается, разговаривая с другим доктором, который только что вошел в дверь. Речь идет об их коллеге, Франсуа Каце: я прекрасно помню, как прыгала на коленях у этого мужчины десять лет назад.

— Похоже, наш Кац успокоился, — потягиваясь, говорит Месье шутливым тоном. Торс у него голый.

Мне нравится цвет сосков на этой широкой груди. От нее исходит ощущение силы, неосознаваемой Месье, и в то же время обманчивой слабости. С гладкой и нежной, как у женщины, кожей он кажется моложе и деликатнее, чем на самом деле, но мне-то уже известно, какое количество яда течет в его жилах.

— Как подумаешь, сколько он орал, когда поменяли график отделений! — продолжает второй врач, мне не знакомый, и Месье сдерживает приступ смеха, распутывая завязки своей голубой шапочки.

Его темные волосы, посеребренные сединой, снова ложатся на шею, и он причесывает их одним движением пальцев. Я стою с почти голой грудью, даже не замечая этого, завороженная одновременно простым и в высшей степени изысканным строением его рук. В его продолговатых изящных мышцах чувствуется животное начало мужчины, живущего в среде, где ему не нужно бороться за власть. И эта сила, которую он хранит в себе, не используя на полную мощь, проявляется только, когда я оказываюсь в его руках. Под его пупком тянется так называемая тещина дорожка, искусно увлекающая за собой взгляд и толкающая воображение к последним оборонительным укреплениям. Как следовать по этой дорожке и не вздрогнуть, увидев, что она исчезает под голубыми брюками? В окружении узких бедер она похожа на «нотабене»[21], указывающее, что всего в нескольких сантиметрах целомудренные волоски живота, не меняя структуры и цвета, приобретают совсем другое значение.

Я собираюсь с головой погрузиться в мечты, отправной точкой которых служит пока еще чужой пенис Месье, когда меня призывает к порядку мобильный, громко вибрирующий на скамье. Это моя мать. Она кричит. Она хочет знать, где я, что делаю, с кем, когда вернусь.

Первое оправдание, пришедшее мне в голову, явно не лучшее: я играю в покер у Тимоте. Да, в среду, в половине двенадцатого утра. Мать притворяется, что верит, не делая при этом ни малейшего усилия для того, чтобы сыграть комедию достойно. Она не может ни о чем догадываться — слишком далеко пришлось бы искать, какие пути привели Элли в операционную. Я стараюсь отвечать односложно, сухо, чтобы все выглядело правдоподобнее.

— Ты всегда делаешь, что хочешь, — резюмирует она резким тоном, который меня раздражает.

— Мама, но где я, по-твоему, должна быть?

Всего двумя фразами она сумела вывести меня из себя. Поскольку я повысила голос, Месье бросает на меня вопросительный взгляд.

— Не знаю, Элли. Да это и неважно.

(О, этот долгий вздох, означающий: «Моя дочь — полная неудачница!» Иногда мне хочется ее убить. Голыми руками.)

— Надеюсь, у тебя есть ключи, поскольку меня нет дома.

— Почему ты никогда мне не веришь?

— Ты делаешь, что хочешь, — повторяет моя мать. — Развлекайся дальше.

Это выше моих сил. Подобные фразы она вставляет в конце каждого разговора, чтобы усилить напряжение и лишить меня всякой способности получать удовольствие: нечто вроде мультяшного облака, преследующего меня повсюду и выливающего сверху литры ледяной воды.

— Что случилось? — спрашивает Месье, стоящий рядом и застегивающий рубашку.

— Ничего. Мать хотела знать, где я.

— И что ты ей сказала?

В его голосе сквозит беспокойство. Этот короткий звонок матери невольно напомнил мне все наши недавние ссоры, связанные с моим времяпрепровождением с Месье, даже по телефону. В субботу вечером, когда я его еще не видела, он уже поставил меня в неловкое положение. Я как раз только что вернулась с работы и в тот момент, когда вешала пальто в прихожей, зазвонил мой телефон. Без особых объяснений я вернулась на улицу, разговаривая с Месье, который буквально толкал меня на преступление. В течение четверти часа мы обсуждали нижнее белье и вагинальные оргазмы, мой пес плакал под дверью, просясь ко мне, а мать постоянно звала к столу, причем из разных мест нашего дома. Когда я наконец вернулась, она поставила себе целью узнать, с кем я болтала. Поскольку я догадывалась, что она наверняка слышала обрывки разговора, раз уж задала такой вопрос, то решила не слишком завираться.