Вирсавия - [50]

Обвинителей, и ищущих милосердия, и постигнутых несправедливостью царь принимал в предполуденные часы. Однажды он вздохнул:

Ах, несчетный мой народ!

Нет, возразила Вирсавия. Не несчетный. Только несчитанный.

Таково было начало большой переписи населения.

_

О писец, миррою, алоем и касией благоухают мои одежды, царицей стою я одесную его.

Если будет еще Авессалом среди живых в Гессуре, когда царь умрет, он возвратится сюда и будет помазан как тот, кто. Пусть же длится старость царя еще один человеческий возраст, пусть Господь дарует ему старость вечную.

Сын мой Соломон овладел искусством письма. Он теперь сам себе писец. Что он пишет, я не знаю. У него задумчивая улыбка. Он мой сын и тем отличается от всех других людей, это единственное его отличие от них.

Когда я заглядываю в сердце мое, я обнаруживаю, что совсем ничего не знаю о Соломоне. И мне кажется, никто и никогда не будет знать его по-настоящему. Он почти всегда рядом со мною, но я не знаю его. Он ждет своего часа. И поступает весьма умно. Лишь одно это знаю я о сыне моем Соломоне: он умен весьма таинственным образом. Сейчас ему пятнадцать лет.

Царь, отец его, подарил ему меч. На этом мече он серебряным ножичком отбивает такт, когда Шевания играет. Ни для чего другого он не желает использовать этот меч.

Шевании, отроку, теперь тридцать лет.

Соломон — тот, кто придет. И он знает об этом. Но вслух это никогда не произносили. Даже здесь не произносили. Такое нельзя говорить вслух. Произнесший это вслух через само произнесение лишится права быть тем, кто придет.

Авессалом часто говорил так о себе.

Авессалом. Он есть, и его нет. Он ждет своего часа в Гессуре. Надо бы выманить его оттуда. Пока он вдали отсюда, он слишком живо присутствует в мыслях царя.

Даже Нафан, и Мемфивосфей, и Иоав считают, что следует ему возвратиться сюда. Но царь говорит: я не могу принять в моем доме братоубийцу.

Кто способен уговорить его принять Авессалома?

Иоав.

Я, Вирсавия, не могу ходатайствовать перед царем за Авессалома, он сразу меня разгадает. Он знает, что я постоянно думаю о Соломоне. Он может прочесть это имя на лице моем.

Иногда я думаю: мой любимый сынок Давид. Сама не знаю почему.

Мой сын Соломон грузен и тучен. Он любит сладкое вино и смоквы. Такая пища дает плодовитость, спокойствие и тук.

Лишь бы Авессалом возвратился в Иерусалим — здесь он сам навлечет на себя погибель. Он преисполнен святости. Но святость его не божественна и не благочестива. Такая святость как огонь пожирающий и уничтожающий.

Так говорил Нафан. Мы оба так говорили. Нафан сказал: да, сказанное тобою об Авессаломе и святости есть чистая правда.

Иоав и войско давно уже не воюют. Непостижим для них этот мир, который их постиг. Не дело для храбрых охранять мирные границы. Они говорят: так, может быть, Авессалом?!

Я предложу кое-что Иоаву. Пусть Иоав говорит с царем.

Иногда я думаю: может ли кто-нибудь прийти после Давида?

Давид подарил Господу город, где можно Ему жить, Иерусалим. Прежде Господь был гоним ветром и бездомен. Слышишь, писец: я и это теперь знаю!

Да, прежде Господь даже не имел пристанища в собственном Его творении, было у Него два образа, каковые Он принимал поочередно.

Порою был Он Богом народа, Всевышним, который являлся в пустыне, и был то огнем, то столпом облачным, то молнией в небесах, и вел народ Свой через опасности и ужасы.

Тогда звали Его Иегова. Некоторые называли Его — Обитель.

Порою же был Он Богом жизни, Богом неба и земли, Творцом мироздания, который одушевил нас духом Своим и пребывает в сердцах человеков.

Тогда звали Его Шалом. Некоторые называли Его — Счастие.

Но Давид побудил Бога воссоединиться с Самим Собою. Он был тем сыном, что побудил Бога прийти в согласие с Самим Собою. И сказал Ему: здесь, в моем городе, можешь Ты оставаться навеки, здесь пребудет милость Твоя от века и до века.

И теперь Бог есть Господь.

Давид же — сын Божий.

Мой домашний бог не что иное, как безделушка. Когда я умащаю его святим елеем, я делаю это для того только, чтобы он не истлел. Ведь я люблю его.

Тот, кто придет после Давида, будет не сыном Божиим, но лишь сыном Давидовым.

Все его сыновья знают, что, дабы угодить царю, надобно спрашивать его: каков есть Господь?

Никто не задает этот вопрос столь часто, как Соломон.

Однажды, когда он был еще маленьким ребенком, он невинно спросил: каков же Господь нынче? И царь очень рассердился.

Царь Давид — раб Господень.

Иоаву должно прибегнуть к хитрости, надобно отыскать слабость, чтобы ею воспользоваться, в точности как Иоав обыкновенно отыскивает самое слабое место в стене вражьего города, слово «вражий» здесь вовсе не относится к врагу, ведь если царя не перехитрить, он останется непоколебим. Это я теперь знаю.

Я сказала ему, что он должен исчислить свой народ.

Властвующий народом должен его знать. А единственное мыслимое знание о народе — это численность его. Когда людей исчисляют, они утрачивают особенные свои черты и превращаются в народ. Царю нужен его народ, и более ничего.

Соломон спросил меня: сосчитают ли и нас тоже?

Нет, нас считать не будут.

И я объяснила ему: мы принадлежим к дому Давидову. И я тоже принадлежу к дому Давидову, с тех пор как Урия оставил меня. Я рассказала Соломону об Урии, и порою мне кажется, что Урия и есть отец Соломона, только отец далекий и потерянный, дальний пращур. Когда Урия оставил меня и царь Давид взял меня себе, то сначала я принадлежала только ему одному. Но потом была принята в его дом. Принадлежать к дому Давидову значит — быть возвышенным. Дом Давидов — храм Господень, так сказал Нафан. Царский дом — тело с собственным духом, который нам неведом, но порою глаголет нашими устами и нашими делами, так сказал царь. Нельзя одновременно принадлежать к народу и к дому Давидову. Считать нас — значит унизить нас и опозорить.