Вирсавия - [49]

Я это знал! Я это знал! Я это знал!

Мемфивосфей тоже плакал, и плач, как часто бывало, уродовал его, щеки обвисали тяжелыми складками, нижняя губа выпячивалась, и слезы текли из глаз его, и из носа текла вода, которая, верно, тоже была как слезы, и он стонал нелепым гнусавым голосом:

Отдан дом царя Давида на произвол судьбы, собрал жнец царских сыновей! Каков же есть Бог? Кто избавит нас в грядущие времена от врагов наших?

Но в глубине души своей Вирсавия не могла постигнуть случившегося, Авессалом совершил дело, далеко превзошедшее все ее ожидания, мой сын жив, думала она, Сын из сыновей моих, и она прижалась к царю и прошептала: еще жив Соломон. Но царь так и не услышал ее слов, ибо в ту самую минуту, когда она прижалась к нему, слуги закричали, что подъезжает другой гонец, гонец на свежем, вовсе не загнанном муле.

Был это Ионадав.

На лице его не запечатлелось никакой вести, о нет, ему как бы и сказать было нечего.

Амнон умер, сказал он. Авессалом приказал отрокам своим убить его у Гаваона.

Да? А что было потом?

Все царские сыновья тогда убежали. Убежали в Раму. Скоро они снова будут здесь, в царском городе.

Ты сам это видел?

Да. Видел.

И все поняли, что Ионадав сказал правду; царь, и Вирсавия, и Нафан, и Мемфивосфей, и все слуги думали: мы ведь могли бы и догадаться, что все произойдет именно так.

Незачем им горестно скорбеть обо всех царских сыновьях, довольно оплакать одного Амнона.

И Нафан, пророк Господень, сказал:

Я это знал.

А Авессалом?

Он скрылся в Гессуре, у отца матери своей, царя Фалмая.

И теперь Давид спокойно и мрачно спросил об Амноне:

Тяжко ли он страдал?

Он был пьян сверх меры. Даже не успел воззвать к Господу, все случилось так быстро, что он и сам, наверное, думает, что еще жив.

Сколько бы времени ни было ему отпущено, сказал Давид, он бы все равно не воззвал к Господу.

И Давид отослал всех прочь, только Вирсавии сделал знак остаться при нем, он хотел быть наедине с Господом. Ведь так уж оно было: именно в несоединимом и невозможном ощущал он истинное присутствие Господа; когда вынужден был вместе скорбеть и ликовать, вот как сейчас, когда скорбел по Амнону и Авессалому и ликовал, что все остальные сыновья живы, — тогда он чувствовал, как Бог наполняет плоть его и душу, и казалось ему, что этот сплав скорби и ликования и есть Бог; и Вирсавия оставалась с ним, и жалела его, и утешала, и радостно его восхваляла.

И царь Давид запретил Авессалому возвращаться в Иерусалим, ведь Авессалом убил Амнона, который, наверное, несмотря ни на что, был тем, кто придет после него, Авессалом совершил то, что сам он совершить не дерзнул, то, что был вправе совершить один лишь Господь.

Поэтому Авессалом оставался в Гессуре, отец матери его построил ему дом, он взял себе новых жен, которые рожали ему дочерей, и Нафан объявил, что Давид и Авессалом никогда более не встретятся между живущими.

А старость как бы отступила от царя, за короткое то время, когда он думал, что все его сыновья убиты, прошел сквозь душу его вихрь омоложения, волнующая мысль о том, как возместить всех этих потерянных сыновей, и он опять стал навещать женский дом; нет им пока надобности позорить себя вдовьей накидкой, говорил он.

И он вновь стал тщательно соблюдать царские обязанности в скинии Господней, будто вспомнил, что Господь не только принадлежал ему, но и был Богом народа и что сам он священник священников, единственный богоподобный человек. Он дозволил низложить себя и унизить, а потом вновь возвысить и увенчать славою, он сам возложил венец на голову свою, и священники нараспев подтвердили, что вся мощь его подобно свежим, святым водам изливается от источника источников — от Бога, и Господь обетовал ему жизнь вечную; и на праздник нового года он играл на кимвалах и литаврах, и танцевал все безмерно торжественные танцы, и рассыпал прах и пепел, и совершал все воскурения, что требовались, дабы явить взору извечные различия между пустым ничто и сотворенным миром, злом и добром, гибелью и воскресением, царством мертвых и царством живых людей, он наслаждался этой святостью, как бык наслаждается свежеобмолоченными колосьями, и голос его был молод и силен, когда провозгласил он народу, что Господь вновь воссел на престоле Своем и возобновил отныне все Свои обетования дождя, и плодородия, и текучего меда, и побед над всеми врагами. И он сам участвовал в праздниках новомесячия, с лестницы царского дома приветствовал воссиявший месяц, который серебрил посевы и внушал всем живым тварям полезную и приятную пылкость.

И Вирсавия восхищалась им и восхваляла одежды, которые он носил, и исполненные достоинства движения, в которых он упражнялся наедине с нею, и загадочные древние слова, которые он вполголоса повторял, запечатлевая их в памяти; он был и горделив, и по-детски трогателен, она давала ему советы и указания, дабы облик его стал еще величественнее и умилительнее, и думала: Соломон.

И она помогала Давиду творить суд — он наказывал, она щадила. Многие годы люди, искавшие у Давида помощи, или милости, или справедливости, большею частью получали отказ, хелефеи и фелефеи прогоняли их от ворот, теперь же царь вновь открыл свой дом никогда не сякнущему потоку обманутых и обманщиков, голодных вдов и сирот, женщин, пораженных чарами, поссорившихся торговцев, обесчещенных дев с их плачущими матерями, ограбленных скотоводов и беспричинно покинутых жен. Вирсавия находила большое удовольствие в правосудии, она легко усвоила древний закон, который нередко становился древним как бы в тот самый миг, когда царь его устанавливал. Давид сидел на скамье из кожаных ремней, той самой, которую в молодости привез из Секелага, она была любимым местом царя, Вирсавия сидела на подушках обок него и чуть позади, так что могла наклониться и нашептать ему на ухо.