Легенда пятая
Нигнаром звали человека из Ормбергслидена, у него была дочь по имени Рут, а больше у него никого не осталось. Жена померла, то есть у него были две жены, но обе умерли, и сыновей троих он наплодил, но и они погибли, утонули, проверяя его сети; когда-то были у него сестра и брат, но они тоже отошли, а прежде еще были отец с матерью, но они, понятное дело, давно покинули белый свет.
И осталась у него только Рут.
Она слушала его рассказы, жарила селедку и варила кашу, стригла ему ногти и волосы, раз в год стирала его домотканые штаны и кормила птицу в клетке, черного дрозда, умевшего говорить: «Какого черта!»
Сигнару было шестьдесят. Он был сильный и здоровый, но не верил, что выдержит одиночество. Он привык говорить: «Пока ты не уехала». А она отвечала: «Да, пока я не уехала». Они жили во времени, которое называлось «пока она еще не уехала». Потому что ясно было, что она уедет, все люди рано или поздно поступают так.
Рут была взрослой, девятнадцатилетней, она уже переросла веснушки и по воскресеньям подкручивала волосы щипцами. Наконец время пришло. Она поедет в Харнесанд и будет потрошить салаку. И заглянет в Гавле посмотреть на детишек двоюродных братьев. А в Стокгольме есть фарфоровый завод, там она и пристроится.
Фарфор, он такой красивый.
И она сложила шаль, и оба платья, и выходные туфли, и Псалтирь, и фартук с кружавчиками в чемодан.
— Ну вот ты и уезжаешь, — сказал Сигнар.
— Да, я уезжаю, — ответила Рут.
— Какого черта! — крикнул дрозд.
Она уезжала в понедельник, в первый понедельник мая. Когда они проснулись в этот день — Рут на кухне, Сигнар в комнате, — их разбудило вторгшееся в окна солнечное тепло: выяснилось, что у Сигнара вышел из строя мизинец, мизинец на левой руке. А старик был левшой.
И поэтому оказался в бедственном положении. Он сидел в постели и нянькал свою руку; Рут положила на больное место холод и забинтовала руку, она завернула бинтом всю ее целиком, притянула к груди отца и прихватила английской булавкой, а он сказал:
— Хорошо, что это случилось, пока ты еще не уехала.
Не могла же она бросить его на произвол судьбы, когда его так подкосила болячка и он был беспомощен.
Она разобрала чемодан и сложила одежду в ящик комода.
У нее все впереди, жизнь и большой мир подождут ее, пока поправится Сигнар; никуда не убежит ни салака в Харнесанде, ни братья в Гавле, ни фарфоровый завод в Стокгольме.
Спустя полгода Сигнар забыл, что у него болит мизинец; это случилось в ноябре, они зашли в магазин, Сигнар засуетился, замельтешил и поднял бочонок селедки.
— Значит, палец у тебя больше не болит, — заметила Рут.
— Да, — ответил он. — Похоже, все прошло.
И она снова стала мечтать о соблазнах большого мира. Но она не поедет зимой, лучше подождать до весны.
А в журнале она прочитала о вдовцах в расцвете лет, которые жаждут познакомиться с молоденькими девушками.
И к Пасхе Рут уложила чемодан, пока она лечила отцов мизинец, кстати, сшила себе ситцевое полосатое бело-голубое платье.
Но в ее последний вечер дома, когда она мыла посуду, прибиралась, сидела и смотрела в окно, у Сигнара вступило в спину, он едва дотащился до кровати. Болело под лопаткой, он не мог шевельнуть ни головой, ни руками и стонал при каждом вздохе, не в силах удержаться. Рут сказала: «Это просто прострел», а он выдохнул: «Конец мне», а дрозд ругнулся: «Какого черта!»
Но она дождалась утра, и только тогда распаковала чемодан и снесла его на чердак.
Прошли лето и осень, он лежал в постели, дремал, стонал, а она подноси ла ему горшок и ведро, кормила утром и вечером, потому что он не мог ни держать ложку, ни оторвать голову от подушки; иногда она выходила на крыльцо, тут не слышны были его скулеж и стенания, и смотрела на горный хребет на горизонте; она смотрела на вершины гор, за горизонт, где мир раскрывался широко. Салака и дети двоюродных братьев, фарфоровый завод и вдовцы.
Он заставлял ее раз за разом читать ему вслух «Горестную историю Иерусалима» (в кратком изложении).
А в журнале было написано, что в Америку можно уехать за сто шестьдесят крон.
На тринадцатый день Нового года выборный Совета по призрению бедных зашел узнать, как у них дела.
И Сигнар в запальчивости забыл про спину, скатился с кровати и крикнул:
— Мы ни в чем не нуждаемся, так и знай!
Тогда Рут сказала:
— Ну вот и прошла твоя спина.
А он ответил:
— Похоже, прошла, а мы и не заметили.
Она уезжала той же весной, на другой день после Троицы, один сосед брал ее с собой до Острэска.
В тот день Сигнар проснулся и попросил:
— Мы можем еще полежать, пока не рассвело.
— Светлее, чем теперь, не будет, — сказала Рут.
— Еще темная ночь, — настаивал он.
— Солнце стоит на четыре фута над Змеиной горой, — сказала она.
— Я никакого солнца не вижу.
— Значит, ты ослеп за ночь, — сказала Рут.
— Да, — согласился Сигнар. — Ослеп. Только этого не хватало.
Слепой, он не мог обойтись без нее, Рут была вынуждена остаться дома и быть светом его очей.
Она сидела с ним и читала ему «Рассказ о страстях Христовых» (выдержки из писаний евангелистов) и умащивала глазницы ворванью и скипидаром.
И все время твердила ему: «Ты снова будешь видеть». Пророчила слепцу прозрение.
