И Будда прижал голубку к груди.
Тогда сокол подлетел к Будде и прокричал:
— Ты зачем отнимаешь мою добычу?
— Она сама нашла меня, — ответил Будда.
— Отдавай птицу, — потребовал сокол. — Она моя.
— Я чувствую, как колотится ее сердце, — сказал Будда.
— Или она умрет, или я, — не отступался сокол.
— В небе много голубей, — заметил Будда.
— Я гнал эту голубицу долго и издалека, у меня нет больше сил, — отрезал сокол. — И теперь или я, или она. Выбирай.
— Жизнь полна противоречий, — сказал Будда. — Если бы ты бросился мне на колени, я бы полюбил и тебя тоже.
— Горькая правда такова: или я подохну с голоду, или голубица умрет в моих когтях.
Потом сокол добавил:
— Смерть ужаснее всего на свете.
— Нет, — возразил Будда, — смерть приходит и проходит, приходит и проходит.
— Моя судьба в твоих руках, — сказал злой сокол.
— Проси у меня чего хочешь, только не проси голубку, — сказал Будда.
Он чувствовал, как ее сердце бьется о его грудь.
— Тогда отдай мне столько твоей плоти, сколько весит голубица, — потребовал сокол.
Тут рассмеялся Будда, и смех его говорил: что значит кусок моего немощного тела в сравнении с разрывающимся от страха сердцем!
И сей же миг с небес спустились весы с двумя чашами, и Будда осторожно и нежно взял голубку и посадил на одну из чаш, которая тотчас ушла вниз.
А Будда вынул нож и отрезал от своего круглого живота кусок мяса величиной с голубку и положил его на другую чашу. Весы не шелохнулись.
— Ты легкий и несытный, — обиделся сокол.
— Что знаешь о тяжести и легковесности ты? — вздохнул Будда.
— Я разбираюсь в этих вопросах очень хорошо, — заявил сокол.
И Будда отрезал еще кусок: мощную мышцу со своего левого бедра, и положил его на чашу. Весы не качнулись.
— Тугой ты человек, прижимистый, — .возмутился сокол, — так по крохам себя не отдают.
— Я всегда знал, что моя жизнь немного стоит, — вздохнул Будда, сердце его переполняли счастье и отчаяние. И он отдал плоть с правого бедра и обе икроножные мышцы, но чаша с голубкой мертво стояла внизу.
— Если бы не моя зловредность, я б тебя пожалел, — вымолвил сокол.
— Не будь зловредности, и сострадание стало б ни к чему, — откликнулся Будда.
Теперь он в отчаянии орудовал ножом с безоглядным пылом, известным лишь любящим божественно и невыносимо горько; шматок за шматком швырял Будда на чашу весов, жилу за жилой, связку за связкой, слизистые, мягко усмехающиеся губы, щеки, скрюченное судорогой мужское начало, ногти, уши — все, все отдал он на небесные весы жестокости.
Но голубка была тяжела как прежде, изнемогая от страха и ужаса, она, однако, лежала в своей чаше на диво спокойно.
И сокол сказал:
— Нет, Будда, ты слишком жаден, труслив и расчетлив, тебе никогда не спасти мою маленькую голубку!
Он так и сказал: мою маленькую голубку!
Будда промолчал в ответ: язык он уже отдал.
Медленно, мучительно, позвонок за позвонком, осел он на землю, потом повалился вперед и встал на четвереньки, обнаженные кости ходили ходуном, и из последних сил, которых уже не было, да-да, бессилием, оставленным на долю тех, кто уже не здесь, Будда пополз вперед, камешки забивались в голые коленные чашечки, нагие фаланги пальцев ввинчивались в песок, он извивался как ящерица, которая сбросила не только кожу, но и мышцы.
Но глаза Будда сохранил, одни только глаза, и ими он неотрывно смотрел на голубку.
Наконец он добрался до весов и прыгнул, бросил на чашу все, что от него осталось, свою оголившуюся суть, в этом прыжке были невыразимая боль, но и ничем не отягощенная легкость, невесомость, какая возможна лишь у полностью очистившегося, освободившегося от плоти существа, и повалился на кучу собственного мяса.
И тут голубка поплыла вверх.
Перевод Ольги Дробот
