Виноватые и правые - [19]

— Да ведь как же, Терентий Иванович, — отозвалась Паточка: — кроме вас некому… это я к тому примерно сказала…

— А кровь-то кто выносил… примерно?.. — брякнул Иванов.

Как иглой уколол Паточку этот вопрос Иванова, на который она, как видно, не рассчитывала.

— Значит, я, — отвечала она.

Иванов опять оперся плечом на косяк, и начальник его уже не сделал ему замечания.

— Где же эта кровь? — спросил я.

— Пусть она покажет, — хладнокровно сказал Иванов, указывая на Паточку: — она знает.

— Я, значит, не знаю, Терентий Иванович, — возразила Паточка.

— Врешь, — хладнокровно сказал Иванов, отворачиваясь от нее.

— То есть, в. в., я точно выносила, а только не я убила мужа, — где мне!

Ларчик начал открываться. Мы отправились на место. В понятых не было надобности, так как полгорода сопровождало нас. Пришли на место.

— Где же искать кровь? — спросил я, обращаясь к Иванову и Паточке.

Они указали место на дворе близ стены маленького сарайчика, где земля казалась несколько разрыхленною. Стали рыть, но долго не могли ничего выкопать. Наконец Иванов сам взял заступ и скоро показались два огромных куска спекшейся крови.

— А зобенька[25] где? — спросил Иванов Паточку.

— А значит, я в печи сожгла, — ответила Паточка.

На место пришел исправник, и, видя наше открытие, спросил подпоручика насмешливо:

— Кажется, кровь нашли?

— Кровь, да не на шинели, — отвечал тот.

Мы отправились ко мне, чтобы составить акт о находке и снять новые допросы с обвиняемых. Так как к дому Крючихи собралась огромная толпа любопытных, то, чтобы избавить обвиняемых от неприятных для них, как мне казалось, наблюдений и публичности, я предложил идти не городом, а кратчайшим путем по задам; но Паточка стала упрашивать, чтобы ее провели улицами. Она, видимо, осталась довольна, когда некоторые из моих знакомых барынь попросили позволения находиться при допросах, на что и получили согласие. Я приступил к допросу Иванова, предполагая, что теперь он будет словоохотливее, но ошибся.

— Расскажи же теперь, как было все дело, по порядку! — сказал я ему.

— Пусть сперва оне расскажут, — отвечал он, разумея под словами «они» Паточку с матерью.

Делать нечего: я позвал Паточку, и прежде всего обратился к ней с убеждением, чтобы она говорила сущую правду, так как при том обороте дела, какой оно приняло, всякое запирательство повлечет усиление меры взыскания. Паточка, рисуясь перед посторонними свидетельницами, сказала:

— Точно так-с! Я теперь сама вижу, что вертеться нечего. Я ведь и раньше все рассказала бы, только все как-то-с… Исправник Егор Иванович поначалу очень напугал-с: говорят, за этакое дело, т. е. что человека пополам перерезали, и трех смертей мало… так, хоть и не я его резала, а все страшно… на меня бы не подумали!

— Ну, так как же дело было?

— Значить, вот как было дело-с, — начала она, играя босой ножкой со скинутым с нее арестантским котом. — После того, как покойничек избил меня… А избил он меня жестоко… и теперь еще по всему телу желтые пятна от синяков остаются… Не угодно ли, в. в., освидетельствовать меня?

Отклонив такое предложение, я попросил ее продолжать.

— После этого, я уж вам сказывала, я уложила его спать… Так он противен мне показался! Как уснул он, я и выхожу, а в сенях повстречался мне этот Иванов-с. Вот-с я и говорю ему: «Терентий Иванович! Скоро ли избавит меня Царица Небесная от этого мучителя»? А он говорит: «Хочешь, я избавлю?» Я говорю: «Ради Бога, избавьте!» А того я не понимаю, что он хочет делать, и еще сказала: «Я сама вам сослужу чем-нибудь за это…»

При последних словах Паточка не могла не улыбнуться, хотя и старалась казаться расстроенною.

— Только он вошел в заднюю горницу, т. е. где спал покойничек. Я не знаю, что он там делал. Вот он выходит и говорит мне: «Иди, убирай!» Я вхожу и вижу: муж убит. Что делать? Сам Терентий Иванович в переднюю горницу к гостям ушел, а я осталась одна. Прийти к ним и сказать — беда! Боюсь: думаю, на меня скажут. Было у нас в печке горячей воды; я потихоньку взяла, да и захватила кровь-то: в щель в подполье спустила. А из него все сочится. Вот вижу, Яков Алексеевич… старший то есть, и Илья Ильич ушли, а Терентий Иванович на печь лег спать-с… Я рассказала все маменьке. «Не объявить ли»? говорю. «Что ты, в уме ли? говорит: этакое дело объявлять! И нас-то с тобой в каторгу сошлют». Так я и сдалась на эти слова. Вот стали мы Терентия Ивановича будить; насилу растолкали.

— Пьян, что ли, он был?

— Нет-с; разве немного: он ведь крепок, и очень никогда не напивается.

— Раньше вы сказали, что не входили в переднюю комнату, потому что там Иванов с вашей матерью спал.

— Нет-с, это я так сказала: виновата-с! Не хотелось мне на них говорить: ведь он мне то же, что и отец-с. А маменька уж после к нему прилегла, как приубрали. День еще белый был; из дому вынести нельзя; а маменька с утра ухлопоталась, да и выпивши была, так тоже отдохнуть захотела.

— Ну что ж, Иванов встал, как вы его растолкали?

— Нет-с: мне, говорит, что за дело? Прячьте, как знаете! И опять уснул. Так мы и отступились! Пришли в заднюю горницу, где покойничек лежал-с. Маменька посмотрела, нет ли чего в жилетке, в карманах. Мы открыли подполье; только насилу вдвоем-то могли его, покойничка, спустить туда… велик он и тяжел был — сами видели, в. в.! Потом я опять замывать стала; а маменьке нечего делать, так она уж тогда к Ивану Терентьевичу пошла. Вот уж, замыла я, а времени все еще мало! Я прибралась, да и пошла по соседям, значит, чтобы виду не показать. Как стало смеркаться, я прихожу домой, а они все еще спят. Только добудилась я: «Что же, говорю, Терентий Иванович, как быть?» А он говорит: «Как хочешь, так и будь». Тут и маменька стала докучать ему. «Успеете, говорит, не убежит. А мне еще нужно в сборную сходить». Так и ушел, и не сказал, придет или нет.