Виктория - [41]

Сверху со второго этажа голос Михали все продолжал уговоры:

— Останься сегодня дома, Йегуда!

— Да нет же, Господи! — упирался тот.

— Поднимись ко мне сынок, поднимись!

Он стал подниматься и на восьмой ступеньке почувствовал, как снова злобная рука-невидимка сжала его сердце. По шее полился пот, и он с остекленевшими от страха глазами ничком рухнул на мать. Снизу показалось, что мать пытается успокоить сына, в порыве любви прижимается щекой к его плечу, и женщины глядели на них, и, когда раздался страшный вопль, им показалось, что это стены его исторгли, а не горло матери, оплакивающей своего первенца. Но там, на коврике, творилось что-то странное. На лице Михали, прижавшемся к плечу Йегуды, — именно на нем не было признаков жизни. Спустя минуту, показавшуюся вечностью, они поняли, что тот надрывный крик исходил от сына, возвестившего о кончине матери, и тут же, будто эхом, на него откликнулся крик Наджии в аксадре.

Двор как парализовало. В глазах его жителей, тех, кто родился здесь, и тех, кто к ним присоединился, Михаль была основой всей жизни, превыше всякой логики. Много рождений и много смертей повидала Михаль, и она со своего коврика управляла ритмом их жизни. Почтение, оказываемое Йегудой матери, еще добавляло поклонения ей как святыне, а потому этот его вопль был как сигнал бедствия, перекрывший все границы природы. Напуганные воплем матерей, малыши заорали, как сумасшедшие. Соседи, услышав про случившееся, сбежались к дому, и гонцы поспешили с вестью к сыновьям и остальным родственникам. Азиза рванула на себе ворот платья и замолотила кулаками по тяжелым грудям. Тойя, в страстном желании выразить с ней солидарность, стоя перед ней, без устали колотила кулачками по своим маленьким, как каштаны, грудкам. Трое мужчин унесли огромную бочку и вывели мужчин призывного возраста, которые только сегодня утром туда забрались. Смерть, как и буря, словно оградила их от опасности. Эзра стоял и моргал на солнце, и Тойя, таращя на него глаза, продолжала бить себя в грудь. По воле случая Маатук Нуну столкнулся на пороге дома со своим отцом, и, казалось, именно эта встреча, а не смерть так их потрясла. Абдалла, отведя глаза от сына, глядел на мертвую макушку пальмы в небе Двора, и лицо его скривилось, и губы дрожали от безмолвной боли. Чтобы стряхнуть с себя эту боль, он приказным тоном сказал Йегуде:

— Мужчина, не подобает тебе так вот сидеть и ее обнимать. Оставь усопшую в покое, да пребудет душа ее в мире.

Мирьям с плачем и тихими причитаниями прижималась к Виктории:

— Мы все поливаем твою мать, а смотри, как она корчится и стонет из-за бабушки.

«Да, горе, — подумала Виктория. — Когда придет папа, надо спуститься во Двор. Тяжела скорбь гигантов! А Рафаэля-то в миньяне[27] не досчитаются, а ведь именно ему бы полагалось кадиш[28] сказать. Приятный у нее запах, у Мирьям, плачущей у меня на груди! А мама просто жалко прикидывается, как гонимый ребенок притворяется из страха и зависти. Хотя нет, это не фальшивые слезы горя…»

Она выглянула из-за плеча Мирьям и снова посмотрела на мать. Мирьям страшно удивилась, с чего это Виктория вдруг ее отшвырнула и как угорелая кинулась с аксадры и со Двора в переулок.

Джамила с горечью посмотрела в лицо девочки и не дала ей рта раскрыть:

— Дочка, мне что, специальное приглашение нужно, чтобы прийти оплакивать Михаль? — сказала она, с силой ударив себя по тощей груди, будто вспугнула воздух, наполненный запахами козьего и куриного помета. — Не я одна, еще две здоровые, молодые плакальщицы придут со мной, и все бесплатно. Но оплакивать принято не сейчас, доченька, а только когда вернутся с кладбища.

Джамила среди прочего была еще и лучшей плакальщицей, способной выжать слезу даже по самому ничтожному покойнику.

— Я не из-за этого пришла, — возразила Виктория смущенно. — У мамы роды начались.

Она не сказала, что из-за поднявшегося переполоха никто этого не заметил.

Джамила потуже затянула головной платок, достала из кармана халата коробку нюхательного табака, взяла щепотку, понюхала и чихнула, как лошадь в темноте. Костлявым пальцем постучала по другой жестяной коробке, вынула сигарету и пошла в кухню прикурить от огня, пылающего под горшком, потому что не в ее правилах было тратить спички на курево; а по ней самой видно было, что она, ведьма этакая, чуть не давится со смеху. От одной мысли, что ей предстоит извлечь семя Азури из раздвинутых ног его потрепанной супруги и тут же, усевшись посреди Двора, рвать на себе волосы и дирижировать двумя помощницами-плакальщицами, — от одной этой мысли голова шла кругом. Ведь чтобы сохранить репутацию великой плакальщицы, нужно явиться в дом покойницы свежей, полной энергии и сил. Кто лучше нее умеет сломить мнимое спокойствие скорбящих родственников, впрыснуть скорбь смерти во все уголки и закоулки их души, чтобы даже самые сдержанные завыли, как несчастные шакалы. А для этого нужна каждая капля энергии. Бывает, приходится колотить свое тело до крови. В сценах траура и утрат лучше нее артистки не сыщешь — так она похвалялась. Эта самая Михаль, пусть хоть и непорочная и святая, а не девица, помершая во цвете лет. Но Джамила знает ее сыновей, этих суровых и уважаемых господ, как они шагают по пыли их переулка; и это вовсе не пустяк — выбить слезу из их прозревших глаз. А если роды окажутся тяжелыми и сложными? Наджия мечет детенышей, как крыса, но именно с такими плодовитыми, как она, всякие беды и случаются; лучшее в жизни представление можно сгубить, если что-нибудь напортачишь с истончившейся маткой Наджии.