Виктория - [43]

Но она не перестала бить себя в грудь и рвать на себе волосы, и ее помощницы следовали за ней. Они голосили траурные песнопения перед равнодушными людьми, и лица их багровели, и капилляры на груди лопались. «Да что удивляться-то! — в сердцах думала Джамила. — От запахов, несущихся из кухни, даже мертвый пробудится. Мужчины, сидящие на матрацах и циновках, и женщины, теснящиеся позади них, — оплакивать они пришли, что ли? Да они еле успевают сглатывать слюни во рту. И все же отчаиваться нельзя. Стоит, стоит попытаться еще разок и еще!» Два года назад Михаль ее позвала и щедро оплатила все услуги заранее. Но кто умер, тот умер, и он, будь уверен, не раскроет рта во веки вечные, уж какое-то время так точно. Помощницам не обязательно знать, что все оплачено заранее, и если их причитания произведут на Азури впечатление, может, он раскроет кошелек с известной всем щедростью. На Йегуду она особых надежд не возлагала. Эти больные святоши часто уходят в собственные хвори и парят над делами мирскими. А уж на Элиягу, на это ничтожество, упивающееся чужим горем, так на него только умалишенная плакальщица может понадеяться. В тот час разочарованная Джамила ненавидела своих зрителей. Ей были омерзительны эти самодовольные женщины и мужчины, только и ждущие, что великой жрачки.

— Войте, плачьте, рвите на себе волосы! — понукала она своих помощниц, заметив, что они уже приуныли и замедлили движения. Звон тарелок возле кухни был сильнее их плача.

— И это называется скорбящие? — разозлилась молодая помощница.

— Из этих даже смерть Моисея не выжала бы слезу! — Джамила была оскорблена до глубины души.

Ее взгляд упал на Эзру — пребывание в яме уже оставило на нем свою печать. Он глаз не спускал с округляющихся грудок Тойи, которая так по ним била, что они уже напоминали поджаренные каштаны. Хитрюга нутром чуяла отчаянное желание парнишки. И тут чаша гнева Джамилы переполнилась до краев, и, вспыхнув, как огненный факел, она вскочила на ноги и закричала:

— Мужчины! Женщины! — Во дворе воцарилась тишина. — Вы только что воротились с могилы Михали. Да что вы такое после того, как Михаль вас покинула? Ведь это из-за нее вам стены кланялись, когда вы шли по переулку. Сейчас эта опора, которая вас держала, рухнула, а вы облизываете губы, дождаться не можете жирной трапезы! Ее коврик еще не остыл, а вы уже болтаете, как на праздничной вечеринке!

Азиза рукой, пахнущей рыбой и кунжутным маслом, смахнула слезу. Тойя застыла. Йегуда привстал на своем ложе, будто вдруг осознав, что он и в самом деле сегодня осиротел, остался без матери, и голова его упала с горькими рыданиями, упала почему-то на недружелюбное плечо Элиягу. И тут женщины переулка присоединили свои рыдания и вопли к завываниям плакальщиц. Джамила торжествовала. Она подмигнула стоящей рядом помощнице, и та, на минуту окаменев, принялась изо всех сил бить себя в грудь, да все быстрей и быстрей, руки стремглав замелькали, тело закружилось, голова упала, длинные волосы рассыпались черным веером, а она все колотила себя в грудь, и через несколько минут это уже не было игрой.

Если возможно такое, чтобы человек горько плакал и одновременно улыбался от душевного подъема, — значит, Джамила смогла этого добиться.

Элиягу незаметно набил ноздри нюхательным табаком. От его раскатистых чихов люди будто пробудились от гипноза плакальщиц. Азури огляделся вокруг и увидел Викторию, которая поднималась из подвала с сияющим лицом, со смеющимися глазами. А ведь девочка душой привязана к бабушке… «Сын, мужчина»! Вмиг — ликование, лавину которого невозможно ни сдержать, ни упрятать!

Назавтра траур перешел в праздник. Даже Йегуда не счел нужным подавлять атмосферу радости. Азури был на седьмом небе. Он перевел младенца с Наджией в застекленную комнату и следил за тем, чтобы жене без счета несли сладости, и миндаль, и пирожные — сделать молоко лучшим на свете. Бесконечные утешители приходили и уходили, произносились молитвы и благословения — все как повелевает Закон, и он, исполняя сыновий долг, во всем этом участвовал, но тут же возвращался к колыбели и глаз не мог отвести от лучезарного младенца, который непременно окупит все его прежние провалы. В глубине души он благодарил Бога за то, что, кроме Рафаэля, во Дворе не появилось ни одного многообещающего мальчишки. Проклятие преследует семя Михали, их династия погружается в жалкую безвестность. И вот сейчас у него появилась надежда, что Барух — так его будут звать в Израиле — когда-нибудь затмит Рафаэля.

Виктория погрузилась в глубокий траур. С потерей Михали будто пошатнулась сама суть существования Двора. Скорбя по Михали, она словно оплакивала Рафаэля. Она не принимала участия в застольях сострадателей, приходивших поесть и поболтать. Впрочем, женщинам и девочкам и без того положено было отделяться от мужчин во время молитв, их без конца гоняли на кухню — работать в страшной духоте вместе с Азизой и Мирьям, готовить угощения. Но порой ей было там хорошо. Среди огней горелок, сияние которых поглощалось черным потолком, она думала про Рафаэля. Ей уже представлялось, что он убит вместе со всеми членами его семьи. От вида отца, который жадно ел и пил под предлогом траура, ее передергивало. В этом треске пустой болтовни ей так не хватало чистого и разумного голоса Рафаэля! В один из траурных дней она вдруг оказалась сидящей на коврике Михали, который никто так и не удосужился сложить и убрать, и с него смотрела на этих идиотских мужчин, что, развалясь на матрацах, несли всякую чушь про войну. Абдалла Нуну стал их постоянным гостем. На следующий день после смерти Михали он нанял трех рабочих, и они набросились с топорами на неустойчивую макушку пальмы. Он горько страдал по этому дереву, его вдруг обуял какой-то неясный страх. Жестокая беда нависла над его домом, это точно! Потом он очнулся, и по нему было видно, что общество скорбящих в доме Михали ему по душе. Борода у него была подстрижена и выкрашена, одежда роскошная, и взгляд богатея, но рот какой-то странный, будто изнутри пробивался еще один рот. Она впервые в жизни увидела вставные зубы. Время от времени Абдалла, что-то произнеся, тут же засовывал палец в рот и вправлял эти странные зубы, чтобы те не вывалились и не упали на грудь. Его не трогало, что в мертвые часы знойного дня его сын сидит в дверях своей лавки на табурете и не спускает глаз с дверей дома, из которого был изгнан. На смерть жены и ее похороны он не отреагировал. Обитатели Двора принимали его радушно, потому что он большой богач, а своих любимцев только Господь вправе судить. Благодаря связям с турецкими офицерами он был в курсе всяких мутных дел, связанных с войной, и мужчины, в жизни газет не читавшие, с упоением слушали его россказни. На четвертый день он что-то грубое надкусил и вдруг будто впал в задумчивость; слушатели замолкли в ожидании, а он левой рукой дал им знак потерпеть, засунул пальцы правой руки в рот, и в ладонь выпало два ряда зубов.