Виктория - [42]

Виктория подавила в себе желание поторопить эту ведьму. Небось женщины Двора злятся на Наджию, мол, нашла время рожать. Трудно быть дочерью всеми гонимой матери… Она чутьем угадала, что заботит старуху, и продолжала ждать, чтобы та сделала выбор между жизнью и смертью.

Победил страх. Азури, бриллиант среди сыновей Михали, мужчина, который с радостью встает спозаранку читать слихот[29] и преданно молится, который сажает к столу несчастных и женит сирот, сыскал себе репутацию уважаемого человека, человека с большим сердцем. Но Джамилу не проведешь. Как-то раз, много лет назад, ей удалось заглянуть в эту душу. Во вторую половину ночи стонала его невестка Азиза, лежащая на крыше возле Йегуды, спящего сном праведника, и над ней — нечестивая тень. И вот Азури в длинных, до лодыжек, трусах полетел в ночном небе, как хищная птица из других миров; перепрыгивая с крыши на крышу, он проскакал во тьме, разверзшейся над переулком, и, опустившись на крышу ее дома, кинулся прямиком к лежанке Нахума, ее сына. Как спутанного барана схватил он его за ноги, вытащил из-под одеяла, подбежал с ним к перилам, спустил его тело вниз и стал раскачивать, а парнишка вопил не своим голосом:

— Это не я, отец Мурада, Богом клянусь, не я!

— Так, значит, тебе известно, что случилось?

Джамила в это время лежала на своей лежанке. Она знала, что на душе у великана. Глаза его пылали адским огнем, и она поняла, что никакие ее мольбы пощадить сына ей не помогут. С ужасом ждала она, что сын упадет и убьется насмерть. Но Азури, скрипнув зубами, что-то прорычал в ответ на ее рыдания и вернул ей сына, у которого лицо при свете звезд было белым, как смертный лик. Азури молча швырнул его на крышу, спустился по дряхлым ступенькам, повозился в темноте с засовом и, наконец, сломав дверь, вышел в переулок.

— Иду! — сказала она Виктории.

Двор был как кипящий котел. Когда ее отец и Элиягу в спешке вернулись из торгового дома, служители из погребального братства уже сновали повсюду, будто решили завладеть домом, отобрав его у его обитателей. Мирьям с Азизой хлопотали у чугунов, возле гор овощей, фруктов и кахи для поминовения. Виктория снова увидела, что на мать никто внимания не обращает, даже отец забыл про ее существование, а Наджия корчится в аксадре, мучаясь от схваток. Азури привык к тому, что во время больших событий (а смерть Михали — событие великое) приемом гостей заправляет Азиза, а его собственная жена остается в стороне.

Джамила, хорошо знакомая с домом, прямиком двинулась в подвал и, не обращая внимания на протесты Элиягу, изгнала его оттуда. Азури же все не мог взять в толк, что происходит. Военнообязанным он разрешил выйти из ямы, но лестницей, ведущей на крышу, пользоваться минимально, чтобы можно было сбежать, если появятся турки. Потом он взглянул на серое лицо Йегуды и постановил:

— Ты на похороны не идешь.

— Что, не пойти на похороны мамы? Даже если меня с ней вместе закопают…

— Ладно, ладно, — сказал Азури, оставляя его в покое, чтобы из-за тяжести переживаний сердце его совсем не сдало.

И тут он увидел Джамилу с Викторией, как они ведут к подвалу его жену, и сразу все понял. На секунду его охватило сострадание — даже и при родах она не может вызвать к себе сочувствия. И чтобы утихомирить свою совесть, он сказал себе, что небось родит очередную девчонку и будет ему очередная обуза в старости.

С кладбища вернулись уже в сумерках, измученные и голодные. Йегуда мешком висел на спине могильщика, ставшего по необходимости еще и носильщиком. Из кухни неслись райские ароматы. Вдоль стен были раскинуты матрацы, и молитвенники высились послушными башенками. Две плакальщицы, помощницы Джамилы, расположились посреди Двора после того, как оттуда убрали большую бочку, и Джамила, раздавив сигарету на верхней ступеньке подвальной лестницы, тоже выскочила, уселась между ними, с мрачным видом оглядела перешептывающихся женщин и мужчин и произнесла «Ш-шш!» голосом, подобным шуршанию шелковой ленты. Звук разрываемого воротника[30] прекратил последние шелесты и звуки, и после того, как помощницы последовали ее примеру, они втроем стали ритмично бить себя ладонями в грудь.

Джамила тщательно подобрала себе платье и сандалии, а также очень старательно накрасилась смесью пепла с угольной пылью — чтобы больше походить на призрак. Ее театральная взвинченность собравшихся не разожгла, даже когда она начала бешено колотить себя в грудь. И, воя по покойнице, она сказала себе: «Права я была, пропади я пропадом, если не права! Созданьице, только что открывшее глаза в подвале, самую умелую плакальщицу за пояс заткнет. Этакий мальчишка-обжора. Не успела его обтереть, как тут же набросился на мамкину титьку, как дервиш после длинного пути. И какой свет излучает его личико во мгле подвала! И волоски уже такие, хоть стриги. А глазки! Ну просто не поверить, что такая потрепанная матка может выносить подобную красоту! И этот самый бриллиант упал в руки Азури именно в день смерти его матери». Две помощницы, которые драли на себе волосы и усердно, как дубильщики кож, колотили себя в грудь, поглядывали на Элиягу, сидевшего ни рыба ни мясо, на измученного Йегуду — у того не было сил даже плакать, и все надежды возлагали на Азури, что-то размеренно бормочущего, как положено мужчине, только что схоронившему свою мать. «Ну погодите! — сказала про себя Джамила. — Вы еще не знаете, какое потрясение вас ждет. Потому что именно этот мужчина, одна слеза которого способна вызвать чувство тяжкой скорби и разорвать души обитателей Двора, именно он может и про мать свою забыть, когда ему доложат о создании, только что народившемся в подвале».