Виктория - [39]

Дрожащие косточки бабушки Михаль, которую спустили с ее коврика вниз, были закутаны в шерстяное одеяло, и над бахромой торчали одни ее глаза, неотрывно глядящие на угольки, шуршащие на совке для углей.

— Господи помилуй! — снова подскочила Азиза. — Азури, сломалась бочка перед ямой, что-то, наверно, на нее грохнулось.

Тойя выскочила из защищенной аксадры во Двор и вернулась успокоенная.

— Это не бочка, просто кусок железа поломал стол.

Виктория видела, как руки матери обхватили живот. Те, что сидели в аксадре, старались не замечать страха на лице Наджии. Она закусила нижнюю губу, и Виктория догадалась, что матери безумно хочется чашечку сладкого чая из стоящего на углях чайника, но из-за общей беды она боится его себе налить или кого-то попросить, чтобы ей налили, да и Виктория постеснялась заниматься материнским чаем, когда люди в такой опасности. Пол аксадры задрожал, и Азиза заспешила к выходу.

— Господи помилуй! Если верхний этаж рухнет, он всех, кто в яме, похоронит!

Глаза Йегуды выкатились от ужаса, и Азури, испугавшись за него, тихо шепнул:

— Хватит тебе, Азиза! Ты надрываешь ему сердце. Нигде ничего не рухнет. Этот дом выдерживал бури и пострашней. Вернусь-ка я под одеяло. И может, стоит смочить горло капелькой чаю.

В глазах Наджии вспыхнула надежда наконец-то утолить жажду.

Дикий грохот сотряс дом, и Азиза, схватив руку Азури, вцепилась в нее:

— Что это?

Сердце Виктории пришло в смятение. Несмотря на чудовищный грохот, она не могла оторвать взгляда от этой картины: тело Азизы, будто поглотившее руку ее отца. В жизни своей она не видела, чтобы женщина так к нему прилипала! Один из подростков вышел во Двор и вернулся потрясенный.

— Что ты там увидел? — спросил Азури и высвободил свою руку из ее захвата. — Что случилось?

Парнишка махнул рукой в сторону улицы. Михаль поняла, что он онемел от страха.

— Говори, мальчик! — строго приказала она.

Но Азури уже был во дворе. Сидящие в аксадре разглядели в тусклом свете лампы, сквозь песчаную дымку, что он стоит внизу и потрясенно смотрит вверх. Через минуту и Дагур смело вышел и, встав рядом с ним, всплеснул руками и воскликнул:

— Пальма Абдаллы Нуну переломилась об нашу крышу.

— Значит, и крыша упадет! — вскричала Азиза. — Азури, яма! Мужчины, там, внизу…

Ее сын Эзра, у которого уже вырос первый пушок на лице, тоже недавно присоединился к тем военнообязанным, что скрывались в яме.

— Это плохой знак! — вставила Наджия размеренным тоном, не реагируя на завывания бури. — Дерево, сломавшееся в доме, — знамение, что еще до конца года там кто-то умрет… — И добавила: — A-а…. схватки, думаю, вот-вот…

— Тоже мне, нашла время, — запротестовала Азиза.

— В этих делах не соврешь, — сказала Виктория.

Азиза немного опомнилась. Необычно, чтобы Виктория при всем честном народе вдруг заговорила. И Азури тоже взглянул на дочь, а Азиза снова схватила его за руку и стала умолять:

— Сперва спаси их, Азури!

Он вышел на ветрище, обхватил руками огромную бочку и закричал сидящим в яме:

— Всем подняться наверх! В такую бурю турки не придут!

Когда мужчины поднялись из ямы, постояли согнувшись, чтобы не свалиться под напором ветра, и вошли в аксадру, ужас от бури тут же улетучился. Макушка сломанной пальмы все так же моталась над Двором, и ветер выл еще сильней, но внутри зазвучали возгласы радости от нежданной встречи. Тойя, обвившись вокруг спины Дагура, стреляла глазами в Эзру и, казалось, не слышала голосов, шумящих вокруг нее. Мирьям помогала Виктории разносить чай в узких стеклянных чашечках. Эта дикая буря, разразившаяся над обитателями дома, вдруг сплотила всех в единую семью, семью, где царствуют любовь и примирение. На Наджию уже смотрели с сочувствием, будто ждали от нее чуда. Голос Йегуды, читавшего Псалмы, стал звучнее, он знал, что силой этих слов можно одолеть злобу проклятия.

Элиягу держался в стороне, особняком от всех. Лицо изнуренное, как у всякого пьяницы, вынужденного сидеть всухую. Некоторым хотелось верить, что он скорбит из-за ухода семьи, обрекшей его на одиночество. Через несколько дней после того, как они ушли из Багдада, он поднялся из ямы и на неделю заперся в подвале, а когда вышел обратно, обитатели Двора поразились его виду. Оказалось вдруг, что он постарел лет на двадцать. Лицо изрезано глубокими морщинам, плечи поникли, спина сгорбилась, глаза смотрят снизу, и ясно, что выпрямиться он не в силах. Когда обращались к нему с разговорами, он качал головой и, приставив руку к уху на манер глухих, кричал грубо, как обозленный инвалид:

— Чего? А?

И люди начинали оправдываться и, заикаясь, говорили, что нет, ничего. Даже смешливая и снисходительная Азиза смотрела на него подозрительно и враждебно, опасаясь, что он ее передразнивает. Он ковылял на распухших ногах, обутых в ботинки без шнурков, наступая на задники, что-то бормотал встревоженным голосом или же будто спорил и протестовал. А то, выйдя со Двора, вдруг сбрасывал с себя кафтан, и оказывалось, что он без трусов и пускает струю куда ни попадя, на любую стену. Раз сикнул прямо в лоб благородному коню, украшенному зеленым бисером, морда которого была погружена в мешок с ячменем. Он даже не понял, с чего это турецкий офицер вдруг подскочил и хлестнул его плетью по лицу, и в помрачении, которым теперь страдал, повернулся оправдаться, но вместо этого насикал и на того типа из рода Амалека. Во рту его почти не осталось зубов, и растрепанная борода совсем поседела. Михаль с Азури хотели отправить его к мудрецу Джури Читиату, но он отказался, точно смирился со своей горестной участью и ему так даже лучше — чтобы сиротские дни, которые ему отпущены, проходили в этой горькой юдоли страданий.