Виктория - [37]

— Снаружи смерть бродит, — постарался он как-то смягчить сына. — Давай уж по-тихому ждать, чтобы несчастие нас миновало.

— Тогда не занимай полторы циновки и днем и ночью, — выговаривал Рафаэль отцу. — Дай и другим косточки расправить.

Глаза отца сверкнули с высоты ведра.

— Чтоб тебе пусто было! Это из-за тебя мне никак не просраться. У меня вон все внутри лопнуло, и кровь льется прямо в ведро. Хоть немножко понимания после того ада, что я прошел.

Рафаэль орал на него, и отец отбрехивался в ответ, и оба барабанили кулаками по полу и стучали по мягким стенам ямы, и отец пинал ногами ведро, а остальные умоляли, чтобы они вели себя как взрослые люди и считались с положением дел.

Сверху эти крики воспринимались так, будто мужчины друг друга режут. Женщины стучали по плиткам пола и по бочке с водой и умоляли их утихомириться и не привлекать внимания турецких патрульных. Но свара все продолжалась. С того самого дня, как они спустились в яму, Виктория ждала стычки между отцом, который гуляет себе, будто никаких у него забот, и ни для кого пальцем не пошевельнет, и его сыном Рафаэлем, который, пусть порой и сбивается с пути истинного, отклоняется в сторону, все же человек ответственный и действует во благо других. И поскольку отец знал, что и он, и все его дети зависят от доброй воли Рафаэля, то обычно это он выступал в роли беспутного сына, а Рафаэль — в роли отца, который проглядел воспитание своего ребенка. В яме и крохотной искры хватало, чтобы между этими быками упрямыми вспыхнуло пламя вражды. А может, сказала себе Виктория, это все из-за их отношения к этой клетке. Человек, подобный Рафаэлю, не способен долго просидеть на одном месте и взаперти. А вот его отец, прошедший в начале войны через тяжкие испытания, готов был отсиживаться под землей, пока не исчезнет Османская империя; он, как жук, приспособился к зимней спячке и большую часть времени проводил в дремоте.

На следующий день после этой ссоры Рафаэль вышел из ямы в час раздачи пищи и объявил, что решил больше туда не возвращаться. Он и на сей раз помылся, но наряжаться не стал. И отец Виктории снова его предостерег, что запрет дверь изнутри и после заката никто ее ему не откроет. Примерно через четыре часа после заката Рафаэль вернулся, встал в переулке и крикнул:

— Дядя Азури, я здесь!

В его звонком голосе не было ни раскаяния, ни мольбы. Виктория притаилась вместе с другими обитателями дома. Ее отец и Рафаэль всегда говорили между собой деловым и сдержанным тоном, без эмоций. Отец с ответом мешкал, потому что немедленный ответ мог быть истолкован как слабость.

— Я тебя предупреждал, — сказал он наконец.

— Мне нужно было выйти, дядя Азури!

Виктория вся дрожала, но не от стужи. Когда началась война, городской фонарщик перестал приходить вечером со своей стремянкой и зажигать фонарь у входа в переулок. Мрак был, как вязкая смола. Немало нужно было смелости, чтобы вот так стоять среди молчаливых стен и громкими криками будить силы преисподней.

— Никто не выйдет и тебе не откроет! — отрезал отец. — На евреев такое несчастье свалилось, а ты себе развлекаешься и на других беду навлекаешь! — сказал он и что-то еще с горечью буркнул в ответ на уговоры Михали уступить.

— Рафаэль, иди к нам, я тебе открою! — позвал его Кривой Кадури с крыши своего дома.

Вздох облегчения прошелестел по крышам.

— Молодец, дай тебе Бог здоровья! — крикнул кто-то этому бедолаге, который осмелился противоречить самому богачу Азури, да еще тогда, когда вдали слышатся выстрелы и крики мужчин.

— Нет, спасибо, — ответил Рафаэль продавцу лепешек. — У меня свой дом есть.

Азури закурил, разрываясь между гневом на обидный вызов, прозвучавший в этом приглашении, и облегчением, оттого что Рафаэль его не принял. Кто-то с крыши своего дома спустил на веревке фонарь, и он вдруг ярким прожектором осветил колдовскую мглу, в которой тонул Рафаэль. И вдоль парапетов крыш вырисовались на фоне звездного неба головы людей. Мирьям вспрыгнула на лежанку Виктории и разрыдалась.

— Его убьют! — кричала она.

— Нечестивцам жизнь свою продаем! — сказала Михаль.

Азури же лежал на спине, уставив глаза в далекое небо, зубы сжаты, и он готов спорить хоть с самим Господом Богом.

— Он исчез, — прошептала Азиза.

Через некоторое время крыша задребезжала и лежащие на ней люди почувствовали шаги Рафаэля. Прямиком подойдя к лежанке Азури, он сказал:

— Я здесь.

Азури присел, потом встал — не дать Рафаэлю над собой возвышаться.

— И кто же тебе открыл?

Виктории захотелось пареньку Эзре кончики пальцев поцеловать.

То ли от полного изнеможения, то ли из желания показать, что вверяет ему свою судьбу, Рафаэль опустился на дядин матрац. Закурил сигарету, и при вспышке спички лицо его показалось мрачным. Азури скрестил руки на груди, ожидая мольбы от нарушителя. Наджия отодвинулась как можно дальше и стала хлопать по одеялу и дышать тяжело, как при родах, — в знак протеста, что нарушена святость ее ложа. Обитатели Двора скакали по верхней крыше, понимая, что Азури с Рафаэлем разыгрывают эту сцену, чтобы выразить почтение друг к другу.

— Погодите! — крикнула Михаль со средней крыши. — Спуститесь ко мне вы, оба, или пусть кто-нибудь перенесет меня наверх.