Виктория - [31]

Ему показалось, что отцу, как ни странно, нравится нынешнее его положение блудного сына, вернувшегося в родимый дом.

— Когда мы выходили из города, нас в шеренге было сто восемьдесят, — сказал отец, — а за две недели у этого психа осталось меньше сотни. Люди, знавшие дело, говорили, что перед нами еще много недель похода, нам придется переходить через реки и топать по снегу, и это в таком жалком тряпье, как у нас. Потом нам раздадут ружья и поставят в шеренгу перед московитами, а они будут палить в нас из пушек. На тех, кто останется в живых, нападут казаки и саблями отсекут им головы.

— Господи помоги! — прошептала Михаль.

— Кто из вас знает, что такое жить под открытым небом? Многие померли от жары днем и от ледяной стужи ночью. Уж лучше тем, кто погиб от пули офицера. Провизия кончилась. А мы, голодные, тащились дальше. Каждый день офицер приказывал новому звену нападать на деревни и грабить у них жратву. Деревенские от нас убегали, но были и такие, что убивали наших людей из засады. Когда мы поднялись в горы Курдистана, главный нашего звена совершил огромную ошибку — покусился на пищу и дом курдского мухтара[23]. Вот так. С ним тут же и расправились, с ним и со всеми, кто был в его звене, — чтобы не оставлять свидетелей. Я видел перед собой дуло пистолета, а за ним каменную морду. Я закричал: «Шма Исраэль!» — и дуло опустилось и так держалось долго-долго, направленное ниже живота. А во мне кто-то рычал: «Не оскопляй меня, убей, но не оскопляй! Шма Исраэль!» Оказалось, что еврей, житель деревни, нажал на руку того самого курда и уговорил меня не убивать. Я упал на колени, и плакал, и в штаны наложил, прошу прощения. Они спрятали меня в пещере, и через несколько дней еврей провел меня к одному водоему и велел двигаться по воде до выхода к реке и потом побираться в деревнях, что идут по ее берегу, пока не доберусь до Тигра.

— И ты шел один, пешком среди басурман? — потрясенно спросил Дагур. — От Курдистана до самого Багдада?

— Шел в одиночку.

После обеда головы тех, кто рыл землю, уже скрылись.

— Хватит, — сказал Элиягу, на которого вдруг навалился страх, который на некоторое время будто утих. — Хватит! Поставим опоры и прикроем яму. Чтобы спрятаться, дворец не нужен.

Остальные, рывшие яму, не обращали на него внимания. Земля рассыпалась по дороге на крышу и покрыла весь Двор и ступеньки лестницы. Перед обедом Йегуда взял мотыгу и, спустившись в яму, попробовал копать вместе с другими. Но, поработав несколько минут, побледнел, и мотыга выпала у него из рук. Чьи-то руки, похожие на мохнатые ветки, его оттащили, подняли к выходу из ямы и там бросили. Именно Наджия первая поспешила к нему на помощь и дала воды.

Михаль приподнялась на своем коврике и постучала по перилам второго этажа:

— Азури, наступает суббота.

— Мы продолжим, пока не закончим, — послышался из ямы голос ее сына.

— Пойду зажгу кураю, — сказала Михаль и позвала Мирьям, чтобы та ей помогла.

Кадури присел на край ямы и здоровым глазом стал оглядывать Двор, белый глаз его торчал на лице вмерзшей градиной.

— Суббота, мне нельзя! — высказал он свои мысли вслух.

— Ну, так поработаем бесплатно, — ответил ему голос Шауля-Лоточника откуда-то снизу, из двухметровой глубины. — Потрудимся на благо Небес.

Он подлежал мобилизации и знал, что ему-то укрытия не светит. И слишком был беден, чтобы сидеть сложа руки. Ему нужно зарабатывать на кусок хлеба для семьи.

— В животе урчит! — вскипел Кадури. — Хотя бы поедим чего-нибудь.

Лоточник поднялся и присел рядом с ним. И, как всегда, застенчиво прошептал:

— Правильно говоришь.

Языки пламени разлили пурпур по лицам Мирьям и ее матери, хлопотавших в кухне над горшками. Мужчины и молодые парни поднялись из ямы, помылись и приготовились к поспешной субботней трапезе.

— А Наджия-то где? — удивленно спросил Азури.

Виктория развела руками, показывая, что не знает. Ее братья молча сидели за ее спиной. Отец поцокал языком:

— Уже почти что сумерки. Что ей на улице понадобилось?

У Виктории не нашлось ничего сказать в защиту матери, и потому она произнесла в осуждающем молчании:

— Я тогда сама зажгу кураю.

Курая была стеклянным сосудом, наполненным водой и слоем кунжутого масла. Виктория подошла к деревянным палочкам, обмотанным ватой и погруженным в этот сосуд, прикрыла голову платком, и в курае вспыхнули язычки пламени. В молчании пустой комнаты ей почудилось, что она погружена в чистый свет. В этом кишащем людьми доме человек только изредка мог остаться в тишине, наедине с собой. Ей представлялось, что она плывет по прозрачной маслянистой поверхности, следуя за этими крошечными язычками пламени, и из глубин ее существа пробиваются два слова: Господь и Рафаэль, Рафаэль и Господь. Вон он, Рафаэль, сидит, сияющий, в белом кафтане, за субботним столом, и сам Господь парит над праздничною трапезой. И Рафаэль подмигивает ей с шаловливой улыбкой «плодитесь и размножайтесь!», и в руке его кубок для субботнего кидуша[24], серебряный, красиво украшенный. И комната, вся, целиком, — только для них двоих. Запах дерева и свежей краски исходит от шифоньера и шкафа с двумя зеркалами. Кровать из начищенной меди отражает крошечные язычки огня. И будто с позволения и благословения Божьего Рафаэль к ней приближается с кубком в руках и поднимает полы ее платья, и голос у него такой чистый, когда благословляет ее с улыбкой. Он кончиками пальцев ее гладит, и все в душе ее смеется. Верхняя часть ее тела приветствует наступление субботы, а нижняя охвачена пожаром. Ее руки, придерживающие платок на голове, неподвижны, лишь бедра слегка покачиваются и губы шепчут молитвы, а по коже бегут мурашки.