Виктория - [30]

Обитатели дома сгрудились в аксадре и окружили его лежанку. Михаль приказала спустить ее с коврика, и Азури перенес ее на спине и усадил на скамеечку в ногах у сына. Новость облетела весь переулок, и многие из тех, у кого вырвали из семьи родственников, поспешили прийти в аксадру. Ханина сидела на полу, макала тряпочки в миску с уксусом и прикладывала ко лбу Элиягу.

— Мужа-то Нуны там не встретил?

Элиягу гневно взглянул на уважаемого скототорговца и в свойственной ему манере со злобным лицом рявкнул:

— Идиотский вопрос! Думаешь, я там плясал с Торой на Симхат Тора?[21] Да я бы там мать родную не узнал!

Абдалла Нуну улыбнулся и мужественно проглотил пощечину.

— Исчез, как капля мочи в реке, и дочку мою оставил соломенной вдовой.

Элиягу на него и не взглянул.

— Один Бог знает, как меня угораздило попасть в такое место, где одна нечистая сила. Я увидал на площади мужчин, бледных, выстроенных в ряд, и солдаты с ружьями их стерегут, и турецкий офицер их считает. Стало странно, что среди любопытных — ни единого парня. Только женщины да дети, стоят, глазеют на бедняг.

— А ты не слышал, что началась война? — спросил Дагур.

Элиягу снова затрясся от рыданий:

— Да не знал я!

Ханина махнула рукой, разгоняя всех, кто теснился вокруг. Она знала про облавы на мужчин и, когда он не вернулся домой, испугалась, что его схватили. И оплакивала его втихомолку, подальше от глаз обитателей Двора, которые небось еще и порадуются на его несчастье. И вот теперь он перед ней, живой и здоровый, — распутный мужик, который превратил ее ночи в тоску одиночества и не пекся о пропитании семьи. Но даже такой муж лучше, чем мертвый. Она осторожно сняла вонючие портянки с ног мужа и благодарно омыла стопы, вернувшиеся с полей смерти, будто он оказал ей благодеяние: принял страдания на себя, чтобы избавить ее от унизительного статуса вдовы — ведь от вдовы люди прячут свои богатства, чтобы не нагнала порчу.

Элиягу уставился на девочку, которая пробилась в первый ряд и, сунув палец в рот, стояла и слушала с широко раскрытыми глазами. Он Тойю не помнил, да и не напрягался, чтобы вспомнить. Этот Двор кишел детишками, и ему не важно было, кто из них чей или чья. В этот момент все, чего он желал, это выговориться.

— Офицер выкрикивал имена мужчин. Там и евреи были. Некоторые прямо обоссались от страха.

— Так, может, ты все же видел мужа Нуны? — встрял Абдалла. — Это на него похоже.

— Заткнись! — рявкнул бедняк на богача с высоты своего мученичества. И снова пошел причитать жалобным голосом: — Был там один, чистый Амалек[22]. Вдруг как заорет на меня: «Ты Махмед, сын Али Назима из города Дивания. Встань в ряд!» У меня аж ноги подкосились. А один из офицерских ангелов-воителей хлестнул меня по лицу.

— Чтоб рука у него отсохла! — воскликнула Ханина, которая неожиданно заполучила этого мужчину полностью для себя.

Лицо его выразило признательность к ее сочувствию.

— Я заплакал. И сказал ему, что я Элиягу, сын Михали, и мне уже давно перевалило за сорок. — Его тело на лежанке вдруг передернулось, будто он вновь пережил этот страшный миг. — Офицер в ответ даже слова не сказал. А вытащил пистолет и как пульнет мне между ног. Азури, это твоя дочка?

В его сознании палец во рту Тойи как-то не вязался с ее взрослым взглядом.

— Ты, брат, все позабыл. Это же Тойя, жена Дагура. Сам ведь без продыху пил на их свадьбе.

Ханина принесла глиняный кувшин, плеснула воды на пол аксадры, помесила ладонью пыль и помазала его лоб робкими пальцами — средство от страха и шока, — будто та бешеная пуля только сейчас просвистела между ног ее мужа.

— Сержант пнул меня ногой под зад. И нам приказали двигаться, а куда — спросить мы боялись. И так нас вели по улицам, пока мы не очутились за городом. Я чувствовал, как меня уводят из собственной жизни. Гнали нас, точно скот. Всю дорогу на север. По ночам мы валились, где остановились. И потом тащились дальше, голодные, без воды. Через неделю ботинки разлезлись начисто.

И снова он затрясся в конфузном плаче.

— Мужчины, мы должны спрятаться, чтобы эти чертовы выродки нас не нашли! Больных, которые шатались и падали, оттаскивали на край дороги, и офицер, этот сын Амалека, в них стрелял, даже с лошади не слезал. А их трупы оставались на растерзание птицам. Бегите, сообщите Ривке Муслой и Наоми Халали, что они вдовы. Видел собственными глазами.

Женщины, это услышав, стали хлестать себя по лицу. Ханина, спасшаяся от такого кошмара, застеснялась своей счастливой улыбки, которой так и светилась.

— Идите, — продолжал он тем же траурным тоном, от которого волосы вставали на голове дыбом, — скажите родителям Карима Габая, и Беньямина Паталя, и Йешуа Рааля, чтобы сидели шиву по своим сыновьям.

Словно вой бури, пронесся плач женщин, окруживших его лежанку.

— Рафаэль, — прошептала сияющая от счастья Ханина, — подойди к отцу и восславь Господа за то, что вернул его нам с миром.

— А что, он здесь? — поинтересовался отец.

— Я здесь, — ответил Рафаэль почтительно, но сдержанно.

Сердце Элиягу вдруг переполнилось отеческой тревогой.

— Беги, сынок, беги, пока тебя не зацапали!

Лицо Рафаэля стало жестким, и он промолчал.