Виктория - [29]

Мужчины их Двора отпустили бороды, чтобы казаться стариками. Седая борода — вещь бесценная. Дагур перестал выщипывать брови и красить волосы. И за один месяц из цветущего мужчины превратился в сморщенного старика. Тойя была в ужасе. Гуляка Элиягу, так кичившийся собственной моложавостью, теперь клял свою бороду, которая ни за что не желала седеть. Он, как черный раб, трудился на дне ямы и подгонял других, чтобы копали глубже и глубже, будто собирался удрать через этот туннель.

Он уже числился в дезертирах и конечно же был приговорен к смертной казни.

Обитатели Двора понятия не имели, с чего и почему разразилась эта война[18]. Была она им чужда, как зимний снег на вершинах турецких гор, который, растаяв и хлынув по весне в Тигр, стремится затопить весь Багдад. Это невидимое глазу чудовище было кровожадным. Успело сожрать немало мужчин. Одной из первых жертв стал муж Нуны Нуну, имени которого никто не помнил. У Маатука же горбатая спина и лишние пальцы на руках стали залогом жизни. Он теперь поставил перед своей лавкой скамеечку и в свободные часы сидел и смотрел на обитую гигантскими гвоздями дверь отцовского дома. Уверенность в том, что его жизни ничто не угрожает, придала ему смелости, и после рождения второго ребенка он приобрел два дома. Впрочем, и отец его тоже не обнищал. Турецкая армия забрала примерно половину рабочего скота, но оставшаяся половина приносила солидные доходы.

Ужасы войны стали наглядными на примере Элиягу. Когда он на несколько недель исчез из дому, все сочли, что он прожигает жизнь в одном из злачных заведений на окраине города. Иначе бы он наверняка услышал дробь барабанов и призывы, возвещавшие о том, что Османская империя, несущая меч ислама, вступила в великую войну. Евреи страны в течение поколений ни про какую войну вообще не ведали. Многие и по сей день считали, что войны ведутся на конях, с мечами и луками. Жестокие армии устраивают осады городов и убивают их жителей. Но знатоки их успокаивали, говорили, что эта война бушует вдали от тех мест, про которые они думают, и, мол, не стоит опасаться, что какой-то там Навуходоносор[19] разрушит стены Багдада и уведет евреев на чужбину, в рабство. В предыдущем поколении евреи заплатили специальный налог и были освобождены от службы в исламской армии, все войны которой были джихадом[20]. И потому у них бытовало представление, что в армию берут только добровольцев. Но после бунта младотурок все эти договоренности пошли насмарку. Налог отменили, и во время войны евреев-мужчин мобилизовали в армию, как и всех прочих. Евреи были потрясены, узнав, что юноша, едва достигший половой зрелости, должен идти на войну. Они не могли взять в толк, как могучего турецкого султана сумеет спасти мужчина вроде, скажем, мужа Нуны Нуну. Ведь он даже в спальню собственной супруги вломиться не смеет. И какой им прок от Мурада или Дагура? Они были уверены, что мобилизованных, которые в жизни не покидали пределов города и понятия не имели, что значит полевая жизнь, быстрехонько вернут домой. Разумеется, их срочно призовут на какие-нибудь принудительные работы, как в пору наводнений. Ведь евреи только и могут, что путаться под ногами боевых героев прославленной империи. Несмотря на жестокие облавы на молодых мужчин, евреи все еще тешили себя надеждой и улыбались. Пока не вернулся Элиягу.

Когда он появился на пороге дома, его чуть не прогнали. Решили, что он шиитский паломник, заплутавший по дороге из Персии. От него исходило зловоние. На ногах вместо ботинок были вонючие портянки. Лохмотья на теле напоминали грязную паутину, сплетенную пауками в их кухне. Тело все было покрыто ссадинами и вшами. Он упал на колени, стал целовать плитки Двора и зарыдал, и голос его был осипший от солнца и ветров чужих земель.

Тойя заткнула нос и скривилась. Наджия в ужасе от него отпрянула, завопив:

— Брысь отсюда! Кыш! — как орут на кошку.

Азури гаркнул:

— Что это? — уверенный, что от рыка его голоса паломник уберется в поисках другого прибежища.

И только Ханина закричала:

— Да это же мой муж Элиягу!

Была она маленькой женщиной, эта Ханина, вроде Наджии, но во Дворе ее голоса не было слышно. Несла страдание молча, в ссорах не участвовала, на подлости мужа не отвечала, а потому никто не ведал, что у нее на душе. И на этот раз она не стала пытать Элиягу, куда уходил и почему таким вернулся.

Поцеловав пол Двора, он совсем обессилел. Отполз на четвереньках к затененной аксадре, а Ханина к нему кинулась, просунула худую руку ему под мышку и шепотом велела подняться на ноги. Была уверена, что он пьян, и поразилась тому, что тот не осыпает ее проклятиями, и ужаснулась, что просит о помощи.

— Жена, я в лицо видел смерть!

Она помогла ему вытянуться на лежанке. Дагур, напарник по загулам в злачных местах, даже испугался, не помутился ли тот в рассудке.

— Где ты был?

— На войне… Или почти что на войне, — заикаясь, выдавил тот из впалой груди. — То есть я шел на войну. Мужчины мерли от усталости, сами себя убивали турецкими пулями. Спятили от голода и гонялись за полевыми мышами, пока не отдали Богу душу в пустыне.