Виктория - [32]

— Ты кураю зажигаешь или прогоняешь муравьев, которые тебе в трусы заползли?

Ее как ошпарило гневом и стыдом. Она всегда боялась услышать гневный окрик Господа, но уж никак не этот, пропитанный дымом и копотью.

— Тебя папа искал, — сказала она сдержанно.

— А ты решила меня заменить, чтобы кураей завладеть, дрянь ты этакая!

Ей пришлось оправдываться:

— Поздно, и никто не знал, куда ты пропала.

— Саламан, — ответила мать и плюнула в воздух, в котором витали духи дружбы и примирения. — Исчез, как в нужнике утонул.

Виктория попыталась ее успокоить, ведь от таких нервов можно совершить дурацкий поступок, и отец ее поколотит.

— Он по субботам по переулкам не крутится, — объясняла она матери.

— Да его уже больше недели никто не видал.

— Многим известно про сокровища в его пальто. Грабители, убийцы, и кто его не знает…

— Заткнись! Он жив. Жив, я тебе говорю! — Она не рассказала дочери, что доверила этому странному бродяге все, что имела. Всегда была одинока в своих печалях.

— Папа тебя видел? Он уже, конечно, проголодался.

— А чего ему меня видеть? — взвилась Наджия. — У него все в порядке, когда Азиза тарелки подает. И трясет перед ним своими титьками продажными!

Назавтра, когда суббота закончилась, они достроили бункер. На крепкие деревянные опоры положили циновки, насыпали на них толстый слой земли, а сверху — снятые с пола плитки. Узкий вход закрыли глиняной бочкой с питьевой водой, которую вытащили из ниши в стене. Испуганный, забитый Элиягу спустился вниз первым. Там, под землей, он начнет отращивать бороду, перестанет мыться и стричь ногти и отвыкнет от горького зелья.

Вместе с ним спустились в тайник его сын Рафаэль, Мурад, брат Виктории, двое новоиспеченных мужей сестер Рафаэля и еще пятеро парней. Эзра, несмотря на уговоры матери и отца, прятаться отказался. Дагур объявил, что он спустится в яму вместе с кануном, чтобы услаждать прячущихся своей музыкой, но было ясно, что ему не до смеха. В бороде его поблескивала многообещающая седина, и из ноздрей и ушей торчали волосы. Почему Эзра отказывается спускаться в яму? Этот парень кидает на Тойю взгляды со значением, и девчонка явно неравнодушна к его вниманию.

В первые дни женщины двигались по плиткам пола с боязнью и душевным трепетом. Содрогались при одной мысли, что у них под ногами прячутся мужчины. Ведь до этого дня только черти да призраки кишели в чреве земном. Замужние по вечерам в слезах покидали Двор и поднимались к своим лежанкам, сердцем предчувствуя беду. И мужчины, те, что не спустились под землю, тоже ходили понурые, как тени, мимо женщин, чьи близкие томились в сырой тьме. По прошествии недели такой мрачности Михаль постучала чайной ложкой по перилам второго этажа и объявила:

— Детям можно играть и смеяться, а взрослым долг радоваться пище, которую, благословляя, едят. Мы должны благодарить Господа за то, что они, там внизу, целы и невредимы, а не отдали Богу душу в пустыне.

Через два дня во двор пришел Маатук Нуну, поднял глаза на Михаль, заломил руки и с великой печалью объявил:

— Я услышал тяжкую новость, мать Йегуды, и не знаю, что делать. Муж Нуны погиб.

— Тогда иди, сын, и сообщи об этом отцу и сестре, — с легкой укоризной сказала ему Михаль. — Она должна отсидеть по нему шиву.

Тойя в углу Двора перестала заплетать Виктории косы. Глаза Маатука упали на лицо Виктории, на ее прямые плечи, прислонившиеся к детскому животику Тойи, и он сразу замолк и покраснел.

— Нехорошо это, — продолжала Михаль, — чтобы из ненависти к отцу ты не выполнил своего долга. Ты обязан это сделать, сынок.

— Да продлит Господь твои дни, мать Йегуды! Ты хорошая женщина.

— Тогда позабудь все, что у тебя против них на сердце, и постучись к ним в дверь.

— Это не ненависть, мать Йегуды. Я боюсь отцовского смеха. Ты ведь его знаешь, мать Йегуды, даже дьяволу не вынести этого смеха, а я не дьявол.

Михаль промолчала. Ее за душу взяли его слова. Муж Нуны Нуну, имени которого не помнил никто, вдруг получает такое человечное отношение, и от кого? От мужчины, душа которого, казалось, должна быть отравлена лютой злобой. Ее это потрясло, когда она задумалась и осознала то, что вот стоит этот урод над головами прячущихся мужчин и сообщает о гибели другого мужчины. «Как жертвенный петух в Судный день, — подумала она, вся задрожав, — как жертвенный петух в Судный день».

— Возвращайся к себе в лавку, сынок. Я скажу Азури, когда он придет с работы. Он и передаст это известие.

— Спасибо, мать Йегуды, спасибо, — сказал он и попятился назад, а взгляд его снова задержался на лице Виктории, будто обрамленном руками Тойи; что-то пробормотав, он вышел со Двора.

Тойя потянула Викторию за волосы:

— А калека-то с ума по тебе сходит.

Виктория улыбнулась, а потом обе вдруг спохватились, что горбун принес известие о смерти, и замолчали.

Ночную тишину прорезали громкие звуки. С закатом солнца все возвращалось и повторялось, точно в некоем старинном церемониале. Убрав разделочные доски, Виктория вместе с другими жителями Двора наблюдала за тем, как отец, встав на колени, обхватывает руками большую бочку с питьевой водой, которая из-за своей увесистости напоминала ей тучное тело Азизы — разве что бочка скользкая и неподатливая, ее не обнимешь с легкостью, как тело женщины. Напрягши свои гигантские мышцы, отец выпрямлялся с бочкой в руках, Эзра поспешно отодвигал на несколько шагов подставку, на которой она стояла, и отец, пронеся бочку этот жуткий отрезок пути, ее переставлял. Только тогда Виктория расправляла сморщенные от напряжения губы и со вздохом облегчения выпускала сжатый в легких воздух. После этого летела в кухню, передать Мирьям с Азизой подносы и миски, а те отдавали их в руки, тянущиеся к ним из темной ямы. Там были и руки Рафаэля. Только все это в спешке, под их подгоняющие окрики, и потом она вдруг оказывалась в окружении пустых мисок и грязных мужских одежек, а иногда ей передавали еще и вонючее ведро с их отправлениями, и при этом она слышала слова Рафаэля, как он обращается к Мирьям, и голос его, не утративший своей ясности из-за тьмы, и заплесневелого воздуха, и бесконечного курения. С печальным чувством утраты шла она в нужник опустошить ведро, а потом отец снова заслонял вход в яму глиняной бочкой.