Ветер западный - [49]

— Прошу прощения, — недолго я стоял как вкопанный, — вы тут и без меня разберетесь, а я пока выйду посмотрю, что там да как.

— Там всего лишь опрокинувшаяся телега с молоком, Рив. Вы что, дали обет помогать местным очищать молоко от грязи?

— Я здесь, чтобы служить моей пастве.

— Вы здесь, чтобы служить Господу Богу, а Господь Бог желает знать, что произошло с Ньюманом. Лучше подскажите, с чего мне начать.

— Мы знаем, что произошло с Ньюманом, — он утонул по гнусному произволу судьбы. Не он первый. Люди часто тонут. Мужчины, женщины, дети. Животные, наконец.

Благочинный поднял руку, вынуждая меня умолкнуть. Затем приподнял полы рясы, огляделся, прикидывая, сколько времени ему тут возиться, и протяжно выдохнул:

— Пожалуй, начну отсюда.

— Начинайте откуда хотите… у меня ничего нет. — Я опять посмотрел в сторону Старого креста, в темноте шевелились люди, четверо или пятеро то метались по дороге, то пригибались к земле. — Что там произошло? — спросил я благочинного. — Вы что-нибудь видели?

— Слишком темно. Лошадь поскользнулась на мокрой брусчатке, ничего особенного.

Я опустился в кресло. “У вас даже лошади ни на что не годны, — наверное, думал он, — а ваши молочные повозки так и норовят завалиться набок”.

Он водил блеклым огоньком по одному углу, другому, по середине комнаты, по потолку; остановился и сказал:

— Неудивительно, что вас не тревожит, украду я что-нибудь или нет. Сдается, здесь уже побывали до меня. Вас, случаем, не грабили ночью?

— Я вам дважды сказал, у меня ничего нет.

— Все исчезло, надо полагать, с отъездом вашей сестры?

— Верно полагаете. Вчера прислали фургон и на нем все вывезли.

Образовавшаяся пустота ошарашила даже меня, когда погрузили последнюю вещь и фургон со скрипом двинулся прочь. Sanctus, sanctus, sanctus[30], в растерянности твердил я, и слова возвращались ко мне бранчливым эхом.

— Что ж, по крайней мере, у вас я надолго не задержусь, — вздохнул благочинный.

Он ощупал постель сверху и снизу, порылся между одеялами и даже сдернул кусок фланели, которой я накрываю ноги по ночам для тепла. Сунул нос в котел, в шкафчик, где хранилась снедь, и в сундук с моей одеждой. Кончиком пальца ткнул одно за другим пять яблок, лежавших рядком на столе, — те, что он мне подарил. Они покачнулись, но не покатились, как и положено яблокам, чем благочинный был сперва доволен, а затем расстроен. Бросив кислый взгляд на чан для мытья, благочинный к нему даже не приблизился. Поленница его тоже не заинтересовала. С табурета, стоявшего у кровати, он убрал изображение Мужа скорбей, поднял табурет за ножки и легонько потряс.

— Что вы ищете? — спросил я.

— Скажу, когда найду.

— Как вы опознаете свою находку, если не знаете, что ищете?

— Шериф из вас получился бы никудышный, Рив.

“А из вас получился никудышный благочинный”, — подумал я, проворчал даже, не разжимая губ. Он посмотрел наверх и опять по сторонам. Вошел в другую комнату, где еще два дня назад обитала моя сестра и где теперь ничего не осталось, кроме двух вещичек: пары туфель и склянки с амброй. “Туфли”, наверное, слишком громкое слово для разваливающихся башмаков, которые сестра носила не помню сколько лет. Чиненные, и не раз, сплошь в заплатках, такую обувку не берут с собой в новую жизнь.

Я предвидел, что благочинный выйдет из комнаты сестры с какой-нибудь из этих двух вещей, дабы показать, что не зря туда наведался. Он выбрал амбру. Откупорил склянку и потянул носом, будто вдыхая аромат цветущей розы. Физиономия его вытянулась.

— Это принадлежало моей сестре, — сказал я.

— Неудивительно, что она не взяла склянку с собой. Воняет, как…

— …из задницы, — подхватил я. — Роберт Танли так однажды выразился. — Не самая уморительная шутка и не очень уместная. Благочинный не улыбнулся в ответ.

— Средство от головной боли, — пояснил я, что было лишним. — У нее часто болела голова.

— Вы говорите о ней как о мертвой, — сказал он если не сочувственно, то, во всяком случае, не укоризненно, и отдал мне склянку.

Я покрутил стекляшку между пальцев, поставил на стол, пожал плечом и решил сыграть на его чувствах — ведь он тоже жил один:

— Только она у меня осталась, больше любить мне некого. Иной родни у меня нет.

Благочинный шагнул поближе. Я ожидал, что он положит ладонь на мое плечо, и изготовился ответить тем же; мы застыли бы в позе, без околичностей подтверждающей наш союз. Однако, хотя расстояние между нами уменьшилось, руки он не протянул, но упер ее в бок, и мне вспомнилось, как я в первый и последний раз играл в шахматы: я завороженно наблюдал за моим противником — за тем, как он продвигает фигуру вперед, и у меня невольно складывалось впечатление, будто мне что-то дарят, когда на самом деле отнимали, — поразительная игра.

Я отступил на шаг к стене, предоставив благочинному середину комнаты:

— Вы закончили?

— Закончил. Ничего не обнаружено. Ступайте-ка, пожалуй, в свою темную будочку — я всем рассказываю об индульгенции, обещанной за раскаяние, в надежде, что у них возникнет желание безотлагательно признать свою вину. — Он чинно смахнул пыль с рясы. — И ах да, у вас сегодня легкий завтрак. Я наслышан об очаровательном обычае, бытующем в Оукэме, взвешивать священника. — Неведомо с какой стати он похлопал себя по животу. — Не слишком увлекайтесь овсянкой, хмм. Мне же пора вернуться к исполнению своего долга; извините, если я вас разбудил.