Ветер западный - [48]

Я закрыл церковные двери изнутри на засов. Вспомнил о лошади, что упала днем ранее, — поскользнулась на мокрой брусчатке, сказали мне, — а вдруг она что-то увидела, привидение, к примеру, и напугалась? Кобылы с их боковым зрением способны заглянуть в мир духов. В ризнице я достал из-под одеял металлическую шкатулку с мятыми бумагами, хранившимися в ней, и прижал к груди. Церковь была не укрытием, но тьмой внутри еще большей тьмы, и куда бы я ни ступил, меня преследовало ощущение, будто между моей головой и церковной крышей слишком большое расстояние. Любая пустота настораживает меня.

В конце концов я взял табурет и переместился в темную будочку. Маленькая тьма лучше большой. Я сел и прислонился спиной к стене, фитиль у моих ног, шкатулка с бумагами под священническим табуретом. Завтра Блинный вторник, карнавал, carne levare[29] — прощание со скоромным. А значит, еще больше исповедей я завтра приму, проповедей прочту, больше найду ответов для благочинного. Нескончаемая, неблагодарная работа — служить Господу. Мне было необходимо поспать, но я не смыкал глаз. Что, если я услышу посреди ночи стук в решетку, шорох занавеси, ерзанье на подушке?

Руки мои, сложенные на коленях, походили на кисти скелета, будто я встретился с собой-мертвецом. Зачем мне понадобилось провести ночь в исповедальне? Священник, съежившийся на насесте. Чем было то черное, промчавшееся мимо? Вправду оборотнем? Дьяволом? Скорее всего, собакой, разве что она не лаяла и бежала зигзагами. Я подумал о сестре, о ее новой жизни в доме Краха, о Саре. Вымотанный, с разламывающейся головой, я припомнил, клюя носом: ветер! И вдруг понял, почему открылась церковная дверь, — от порыва ветра; дождь прекратился, и подул ветер. Я запер дверь на засов из-за ветра, не отдавая себе в том отчета. Ветер! Однако когда я встал и прислушался, то оказалось, что он дует не с запада, но из восточного окна, слегка дребезжавшего, — мелкая сомнамбулическая дрожь оконных переплетов. Надо бы выйти и постоять на ветру, просто чтобы убедиться, — встать на церковном дворе и ощутить, как колышутся полы моей рясы.

Я дернулся вперед, поднимаясь, и поймал себя на том, что мне страшно покидать исповедальню, где мне ничто не угрожало. Неважно, с какой стороны сейчас дует, ветер — всегда ветер, и восточному ветру проще обратиться в западный, нежели безветрию. Подобрав ноги под себя, я положил голову на ладонь, как на подушку. Веки мои сомкнулись. Деревья тихо постанывали. Я подумал о Картере, о порезе у него на голове, о его намерении первым делом отправиться на реку к упавшему дереву. Для вечерних молитв и внятной просьбы я слишком устал. Завтра взмолюсь: “Прошу, дай нам день получше”. И добавлю: “Благодарю Тебя, Господи. Благодарю”.

И я заснул.

День второй, накануне Прощеное воскресенье (оно же Последнее Сыропустное перед Великим постом, или, как его величают в Оукэме, Сыро-пусто на последках, либо еще проще — Пустое воскресенье)

Прощание с плотью

Истеричное лошадиное ржание разбудило меня и одновременно громкий стук в дверь, спросонья мне почудилось, что у этих звуков один и тот же источник либо они как-то связаны меж собой — лошадь бьет копытом в мою дверь, желая войти. Я вскочил.

— Рив, — услышал я всего-навсего. Благочинного явно позабавил мой вид, я был в ночной рубахе. На улице еще темно, рассвет едва занялся. — Позволите?

Он уперся ладонями в дверные косяки, осталось лишь переступить порог. И вот он стоит в моей комнате, шевеля носком башмака остывшие угли. Что-то стряслось в деревне: на дороге, ведущей к Старому кресту, раздавались голоса, и, выйдя во двор, я увидел бегущего Джона Хадлоу. “Повозка с молоком перевернулась!” — крикнул он на ходу. Молоко разлилось по дороге, и Хадлоу спешил известить Тауншенда. Лошадь тоже рухнула, и ее придавило повозкой.

— Чуть больше света не помешало бы, — обронил благочинный.

— Повозка с молоком перевернулась, — сказал я. — Пойду туда, надо помочь. А вы зажигайте столько свечей, сколько вам угодно. Будьте как дома.

— Нет, вы нужны мне здесь.

По тому, как благочинный перебирал ногами, я понял, что он явился обыскать мой дом. Я едва различал его в потемках, но чувствовал, что ему не терпится приступить к обыску, точно так же глубокой ночью вы чувствуете на себе взгляд человека, лежащего рядом.

— Вы же знаете, как оно бывает, — продолжил благочинный. — Когда я осматриваю чей-то дом, мне требуется присутствие хозяев или свидетель, иначе меня могут обвинить в краже.

— У меня нечего брать.

— Все так говорят.

Мы уставились друг на друга. Я пытался разглядеть дружелюбие в его позе, жестах, но ничего подобного не обнаружил. Горела лишь одна свеча, я зажег ее для предрассветной молитвы, и за минувшие два часа она почти истаяла. От нее я запалил еще шесть свечек, пять воткнул в плошки, расставленные по всей комнате, а последнюю вручил благочинному.

— Немного тепла тоже бы не помешало, — пробормотал он. И иным тоном: — Я обыскиваю все дома, и вы понимаете, что я не могу сделать для вас исключение.

— Я и не прошу. Ищите с моего благословения.

Я ждал, что он кивнет мне по-братски или улыбнется, как вчера, когда мне показалось, что мы заодно, но спустя некоторое время сообразил, что жду я зря. Желчный огонек его свечи совершал короткие прогулки туда, сюда, в один угол, в другой. Вверх (в поисках чего?). Вниз (что я мог прятать на уровне колена, к тому же на полу он и так успел все разворошить?).