Ветер и дождь - [201]

— Я видел неподалеку от лагеря села, обыкновенные немецкие села. Как ты думаешь, их жители знали о том, что происходило в лагере?

— Знали ли они?! Да вся Германия прекрасно знала, что происходит в гитлеровских лагерях. Я в этом не сомневаюсь. Теперь они хотят свалить всю вину только на Гитлера и его приближенных. Но один Гитлер никогда не смог бы сделать то, что он сделал. Ни Гитлер, ни Геринг, ни даже вся их банда никогда не смогла бы осуществить и тысячной доли своих планов. Значит, кто-то им помогал. У них были сообщники. Много, очень много сообщников. Неподалеку от нашего лагеря, рядом с одним из окрестных сел, был мыловаренный завод. Догадываешься, на каком сырье он работал? Что ж, может, и там никто ничего не знал?

— Когда тебя привезли в Бухенвальд?

— Осенью. Через несколько месяцев после того, как Гитлер и Антонеску напали на Советский Союз. Меня арестовали и отправили в немецкий концлагерь, потому что они думали, будто я коммунистка. Нас везли поездом. Дорога длилась долго, очень долго. Казалось, ей не будет конца. Вагоны были заперты и за все время пути ни разу не открывались. Ни разу нам не дали пищи. Не давали даже воды. И люди, конечно, умирали. Каждый день кто-нибудь умирал. То, что происходило в вагонах, можно сравнить разве только с картинами Дантова «Ада». Впрочем, это не совсем так. Сегодня уже каждый знает, что происходило во время войны. Но Данте — он вряд ли мог себе это представить. Нужен второй, новый Данте, чтобы мир увидел воочию лицо современного ада.

— Ты читала Данте?

— Вернувшись из лагеря, я его прочла. Но книга меня уже не взволновала. По сравнению с тем, что я пережила, «Ад» Данте показался мне выдуманным, ненастоящим. Но зачем я тебе все это говорю? Ах, да… Пожалуй, потому, что у меня есть кое-какие претензии к вам, писателям. Вы думаете, что ваше призвание в том, чтобы годами шлифовать слова. Вы и сегодня, как много лет назад, пишете романтические истории о любви. Нужно, конечно, писать и о любви. Но разве можно забывать о людских страданиях? Разве можно забывать о том, что случилось с нами?

Она вдруг рассмеялась и сказала:

— Прости меня… Я ни с того ни с сего начала тебя прорабатывать.

— Продолжай, Роза. Прошу тебя! Говори все, что думаешь. Продолжай.

— Мы были почти счастливы, когда поезд наконец остановился в Веймаре. Мы приехали в Веймар ночью. Темень, ни единого огонька, в ночной мгле только фигуры стражников. До нас доносился топот солдатских сапог и звон оружия. Кто-то смилостивился над нами и приказал дать каждому по кружке воды и по куску хлеба. Все это при свете карманных фонарей. Даже эти крохи для нас были спасением. Потом нас построили в колонны и повели в Бухенвальд. После вони запертых вагонов свежий воздух веймарских полей и лесов был неслыханным счастьем. Впрочем, нельзя сказать, что осень в Германии хороша. Воздух был сырой и холодный. На родине мы привыкли к другой осени.

Пройдя через лес, мы подошли к воротам лагеря. Мы знали, чувствовали, что никто из нас не выйдет отсюда живым, что это наше последнее пристанище на земле. И все же мы шли молча. Никто не кричал. Никто даже не произнес ни единого слова. Мы как будто лишились дара речи. Мы только смотрели… Мы смотрели друг на друга и на все, что нас окружало. Мы смотрели на ворота, на колючую проволоку, на лагерные вышки. Мы смотрели на наше последнее обиталище, из которого никому из нас не суждено было выйти живым. Ты видел крематорий?

— Да, видел.

— И печи видел?

— Да, и печи.

— Когда мы входили в лагерь, печи работали, из труб крематория валил дым. Мы не знали, что это такое. Мы думали, что это обыкновенный дым, что там кухня или пекарня. Кто-то даже сказал: «Наверно, пекут хлеб. Нам дадут хлеба и чаю». Сегодня, когда мы с тобой сидели в кафе и пили чай, я внезапно вспомнила об этой «кухне» нашего лагеря. «Кухня», где сжигали трупы, а иногда и живых людей, которые не только дышали, но и понимали, что с ними собираются делать…

Я почувствовал, как задрожала рука Розы. Мы продолжали шагать по разбитому тротуару и прислушиваться к своим шагам. Тьма над городом все сгущалась. Черные деревья, приземистые домики с потушенными окнами — все это в темноте выглядело странно и даже фантастично. В моем уме теснились воспоминания и картины, виденные когда-то давно. Они сменяли друг друга по странным и неизведанным законам ассоциаций. Я был уверен, что нечто подобное происходит и с Розой. И я сказал то, что легче всего было сказать, простую банальную фразу:

— Ты много страдала, Роза.

— У нас есть поговорка: «Не дай бог человеку испытать все, что он в силах вынести». А я вынесла больше, чем может вынести человек. Одному только богу известно, сколько я вынесла…

— Богу? Нет, Роза. Бог тут ни при чем. Все это сделали люди. Бога никто не видел. Бога никто не слышал. Бог уже давно не вмешивается в дела людей…

Мне трудно было говорить. Губы у меня запеклись. Но я говорил и говорил, не останавливаясь, только чтобы не молчать, а вовсе не для того, чтобы высказать до конца все, что было у меня на душе. Мои слова о боге, в сущности, были лишены всякого смысла. Я сказал их потому, что должен был продолжать говорить. Я разговаривал, как подросток, которому нравится поза философа. Казалось бы, я давно уже вышел из этого возраста. Но, как видно, кое-что от подростка во мне еще сохранилось.