Ветер и дождь - [200]

И опять камеры… Камеры заключенных. И комнаты, в которых жила стража. Потом камера пыток. Я снова смотрел. Смотрел внимательно, не отрываясь. А гид объяснял. Объяснял подробно, не пропуская ни единой детали. Снова подробное описание различных способов казни. Особенности каждого способа отправки на тот свет. Их было много.

Пуля в затылок.

Подвешивание на крюке.

Убийство при помощи хлыста или дубинки.

Уколы, приносившие смерть. Медленную смерть.

Убийство введением воздуха в вены.

Простое убийство.

Потом газ. Разные способы удушья. Результат один. Результат был всегда один и тот же.

— Обреченные никогда не сопротивлялись?

— Натюрлих… Впрочем, бывали отдельные случаи сопротивления. Даже восстания. Но стража побеждала. У стражи было все необходимое для того, чтобы подавить любые попытки сопротивления.

Кажется, конец… Нет, еще не конец, но, если я устал, можно считать осмотр законченным. Главное мы видели. Главное и основное. В общих чертах.

Выходим во двор. Я смотрю вверх. Бледно-голубое небо, по которому плывут редкие белые облака.

На обратном пути мы снова вынуждены были остановиться в лесу. В этот раз забарахлил мотор. И я снова закурил сигарету. И снова забыл, что нельзя бросать окурки на шоссе. И снова, как в повторяющихся кинокадрах, господин Фингл, удивительный господин Фингл затоптал окурок и ворчливо сказал:

— Странно… Я ведь уже объяснял, что у нас нельзя бросать окурки на дорогу.

— Простите меня. Я забыл.

— Натюрлих… Цивилизация — это длительный процесс. Пока вы там, у себя на Востоке, освоите подлинную цивилизацию, пройдет еще много времени.

Я шел по улицам Телиу, держа под руку Розу. Мы шли в больницу.

Казалось, город уже спит. Тревожный ветер крепко бил нам в лицо.

Я молчал. И Роза молчала. Но звук наших шагов разносился по всей улице. Эти звуки подтверждали, Что мы живы. Два живых человека шагают по тротуарам. Мы живы… Многие, очень многие из наших друзей и близких уже умерли. А мы живы. Мы живы. Очень хорошо, что мы живы.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Над городом нависла густая мгла. Мы шли по узким разбитым тротуарам. То и дело нам попадались ямы или вывороченные камни. На каждом шагу мы могли споткнуться и сломать голову. Невольно я вспомнил Бушулянгу, «хозяина города». Про себя обругал я и примаря Телиу. Если бы здесь был другой префект и другой примарь, тротуары не были бы в таком плачевном состоянии.

Роза молчала. Даже звук ее шагов, казалось, говорил о печали и усталости. Она крепко держалась за мою руку.

— Ты сказал, что видел Бухенвальд?

— Да, видел. Всего лишь полгода назад я был там.

— Ты был там как турист?

— Да, как турист.

— Значит, ты ничего не видел, дорогой мой. Да, да, ничего или почти ничего.

— Может, ты и права… Но и того, что я видел, тоже достаточно. После того посещения я долго не мог спать. В течение многих недель меня преследовали кошмары. Я не мог забыть все эти ужасы. Да и сейчас я еще не забыл их.

— Ты видел ужасы только на фотографиях. Ты видел это не в жизни, а на бумаге.

— Мне и этого было довольно, чтобы понять, что такое гитлеровский лагерь смерти.

— Может, ты и прав. Может, лучше бы тебе и этого не видеть. Думаю, что и без того в твоей памяти накопилось немало ужасов.

— Меня подстегивало любопытство, Роза. Странное любопытство нашего странного века. Возможно, это было чисто писательское любопытство. Существует ведь еще и такой вид любопытства.

— Любопытство, ты говоришь? А может, не только любопытство?

— Может, Роза. Но я и сам не отдаю себе в этом отчета.

— Мне всегда казалось странным, что люди, множество людей, способны собраться вместе, чтобы поглядеть, как будут убивать другого человека. Наверно, в каждом из нас еще дремлет что-то оставшееся от доисторических времен. Какой-то дикарский инстинкт… Война, убийство пробуждают в нас наше дикое прошлое, которое таится в нашем сознании или в подсознании, называй это как хочешь.

Я слушал ее голос. Она говорила спокойно и производила впечатление уравновешенного человека, у которого тяжелые воспоминания не заглушали вкуса к жизни. Редко, очень редко воспоминания заглушают желание жить. Даже самое большое несчастье не в состоянии погасить этот инстинкт жизни. И часто человек начинает с особой силой цепляться за существование именно после того, как он пережил большое горе.

Мне казалось, что я слышу не только голос, но и биение сердца моей спутницы. У меня даже возникла вдруг странная уверенность, что ее сердце бьется аритмично. Да, да, я был убежден, что сердце Розы Калеб бьется неправильно. И хотя я ничего не смыслю в медицине, я почему-то был теперь убежден, что у Розы больное сердце, что она может очень легко умереть. И что она сама это знает. Да, да, она знает о своей болезни. И все-таки работает с утра до ночи, отдается работе целиком. Потому что работа эта состоит в том, чтобы спасать жизнь другим.

— Как это тебе удалось, Роза, выжить в лагере?

— Не знаю. Иногда я и сама удивляюсь. Это было нелегко, но я все-таки выжила. Другие умерли…

— Нетрудно себе представить, что вы испытали. Или наоборот — очень трудно.

— Ты видел бараки?

— Видел. Некоторые сохранились.

— В них содержалось такое количество заключенных, что мы вынуждены были спать стоя, если это вообще можно назвать сном. Иногда нас ни с того ни с сего вытаскивали и начинали избивать. В таких случаях поблизости всегда играла военная музыка — военные марши, а иногда и сентиментальные старинные вальсы заглушали крики избиваемых.