Вещная жизнь. Материальность позднего социализма - [79]

Реакция на телесеансы Кашпировского и Чумака тяготела, как правило, либо к доверию, часто граничащему с преклонением, либо к отторжению, принимавшему обычно столь же радикальные формы – в частности, обвинений в мракобесии в адрес как самих передач, так и тех, кто регулярно их смотрел. Разделение имело отчетливо социальную природу: анализируя состав приверженцев и критиков советских экстрасенсов, я пришел к выводу, что точку зрения на телепсихотерапию определяли (хотя жесткой зависимости здесь нет) прежде всего два фактора – уровень образования и пол. Аудитория экстрасенсов состояла большей частью из женщин, а более образованные люди чаще отказывались верить в паранормальные способности Кашпировского и Чумака[541]. Типичный противник телепсихотерапии – интеллигентный городской житель, мужчина; типичный сторонник – средних лет или пожилая женщина без высшего образования. Один советский журналист – мужчина и образованный человек – так описал представителей противоположного лагеря: «Его [Кашпировского] сеансы собирают специфическую аудиторию, в которой преобладает определенный контингент женщин, с горящим взором, рыхлых, толстых, такого парикмахерского вида»[542]. Последние принимали на веру заявления экстрасенсов, что такие передачи укрепляют телесное здоровье, тогда как их оппоненты били тревогу, заявляя, что телепсихотерапия лишь способствует физической и духовной деградации советского общества. Объединяла их твердая уверенность, что телесеансы воздействуют на тела и души людей. На конференции, организованной в 1989 году Институтом философии, Кашпировский упомянул, что в его домашнем архиве хранится около шестидесяти тысяч писем от телезрителей, сообщающих о благотворном эффекте его лечения[543]. В ответ его критики приводили статистику вызовов скорой помощи, как, например, один московский врач на той же конференции:

«Что же произошло после сеанса Кашпировского? ‹…› Если обычно под вечер начинается спад вызовов, то на этот раз резко выросло число обратившихся за медицинской помощью. Среди них преобладали „тяжелые“ с отеком легких, нарушением ритма сердца, с гипертоническим кризом. Смертность в эти сутки выросла втрое. Врачи 23‐й поликлиники в последующие три дня отметили резкое обострение заболеваний в основном у страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями. У ПНД резко возросли очереди больных с обострившимися нервно-психическими расстройствами ‹…› Выше говорилось: хотите – смотрите телевизор, хотите – нет ‹…› Выяснилось, что среди взрослого населения телетерапия наиболее сильно воздействует на женщин со средним образованием ‹…› Хочу обратить внимание всех присутствующих, что самой уязвимой группой по суггестивному воздействию оказались дети ‹…› Это посягательство не только на здоровье людей, но и на экологию психологической жизни общества»[544].

Выступление с позиций специалиста-медика в данном случае откровенно политизировано: его автор называет «женщин со средним образованием» и детей жертвами, не способными сопротивляться влиянию Кашпировского, передающемуся через телевизионный сигнал. Такая терминология позволяет ему претендовать на право отбросить как риторический вопрос, является ли решение смотреть телевизор личным делом каждого: конечно, нет, ведь воздействие телевидения опасно для тела нации. Если его не контролировать, оно причинит вред физическому и душевному здоровью нации, в подтверждение чего приводится традиционная отсылка к женщинам и детям как беспомощным существам, нуждающимся в защите.

С этой точки зрения характеристика Кашпировского и его аудитории как «мракобесов» отличалась крайней политизированностью, потому что ее целью было дискредитировать в коллективном сознании другую форму власти, ставившую под угрозу монополию советского образованного класса – точнее, его мужской половины – на право решать, как должно выглядеть тело советской нации. В конце концов, употребление этого слова было продиктовано стыдом за соотечественников – чувство, которое, говоря о популярности передач с экстрасенсами, открыто выражали некоторые авторы[545]. Стыд в данном историческом контексте порождал отождествление, схожее с тем, которое Ив Сэджвик описала в книге «Трогательное чувство» (Touching Feeling): он разрушал привычное самосознание советского интеллигента, но немедленно навязывал ему новую роль – ответственного члена советского общества; как писала сама Сэджвик, стыд толкает человека «в двух направлениях ‹…› к болезненной обособленности, к не поддающемуся контролю ощущению связи со всеми и каждым»[546]. Для состоящей преимущественно из мужчин советской интеллигенции появление на телевидении Кашпировского и Чумака оказалось толчком к вынужденному слиянию с советским обществом. Речь шла не об идеальном воображаемом и рациональном обществе, построенном по принципам производственного языка или любого другого официального дискурса, а об обществе, выбиравшем другие – предположительно иррациональные – индивидуальные и коллективные идентичности. Это ощущение напугало советскую интеллигенцию, поскольку общество отказывалось от рационального советского самосознания, сформированного ценностями, которые она хотела видеть в качестве социальной нормы. Называя популярность телепсихотерапии мракобесием, интеллигенция эмоционально подчеркивала дистанцию между собой и «остальным обществом», которую наличие дома телевизора поставило под угрозу. Муратов назвал телевидение «революцией в средствах человеческого общения» и «кратчайшим расстоянием между человеком и человечеством»