Весь мир под крылом - [11]

— Пятьдесят! Тридцать!

Огни высокой интенсивности проявились, как контуры фотографии в ванночке с проявителем, обретая все более реальные очертания, вот и сама полоса, окаймленная огнями, вышли точно, садимся.

Когда мы подрулили к перрону для высадки пассажиров, от диспетчера поступила команда:

— Двигатели выключить, переключатели, АЗСы не трогать, экипажу оставаться в кабине.

— Ну, вот и прилетели, — сказал я, снимая наушники, когда Сева выключил двигатели.

— Что теперь будет? — обреченно произнес Ваня.

— А что будет? — ответил я. — Все худшее, что могло произойти, уже позади, главное — мы долетели, все живы и здоровы, самолет цел. Все уже закончилось.

Тогда я еще не знал, что для меня все еще только начинается.

— Что будет? — отозвался Сева. — Документацию сейчас изымут, самолет опечатают, а нас заставят объяснительные писать.

— А мне что будет за те ящики что я погрузил? — с тревогой спросил Ваня.

— Ладно, Ваня, проехали, — ответил я, — за те ящики в объяснительной ничего не пиши, сам с этим разберусь. А на будущее запомни, никто тебе кроме командира ничего приказать не может, командир для тебя, как говорят моряки, второй после Бога. Понял?

— Понял, Николай Сергеевич.

Объяснительные, объяснительные, вопросы, ответы, и опять объяснительные, так изо дня в день. Время шло, никакого решения никто не принимал, о результатах расследования причин ложного срабатывания датчика пожара мне не говорили, хотя я уже предположил причину, и в своей объяснительной записке ее указал. Тогда я решил обратиться к нашему замполиту отряда, Владимиру Петровичу, у которого когда-то летал вторым пилотом на Ан-2.

Что тебе сказать, Коля? — отвечал он на мой вопрос. — Ты нарушил «Наставление по производству полетов», «Руководство по летной эксплуатации», не выполнил команды диспетчеров, самовольно изменил эшелон и курс, короче, — сплошные нарушения от взлета до посадки. Придется за это отвечать.

— Значит так получается, — ответил я, — если я пошел на нарушения, но доставил пассажиров до места назначения живыми и здоровыми, то мне за это отвечать придется, а вот, если бы выполнив все инструкции и приказы, гробанулся бы и пассажиров угробил, Вы бы другие слова говорили: «Мир праху твоему, земля пухом, царствие небесное» и все такое прочие, что на поминках говорить положено? Так?

— Так, да не так, — возразил Владимир Петрович, — земля пухом для пилотов не бывает, а царство небесное ты уже потерял, до летной работы тебя не допустят. Теперь главное тебе под суд не попасть, срок не получить, вот ведь как оно выходит.

— Под суд? За что? — изумился я.

— За что, спрашиваешь? А те ящики с секретным оборудованием, что ты на стоянке бросил? Майор этот был уверен, что груз в Одессу летит, а когда ты приземлился, выяснилось, что прилетели только пять ящиков, а остальные десять пропали, документы у тебя на руках, а груза нет. За этим секретным оборудованием не одна иностранная разведка охотится, а тут просто так, командир бросает ящики на стоянке и улетает. А если бы пропали они? У соответствующих органов возник вопрос: почему ты так поступил? По глупости, или на основании сговора с агентом иностранной разведки?

— Бред какой-то! — возмутился я. — Я же наземной службе сказал, чтобы присмотрели за ними, да и не пропали же они!

— А если среди состава наземной службы был иностранный агент? У него было достаточно времени, чтобы ящик с документацией на оборудование вскрыть и скопировать документы. И механики и грузчики, которые тогда на стоянке были, уже на Литейном в камере сидят по твоей милости. А ты еще и послал офицера КГБ по матери. Думаешь это он забыл?

— Да не по матери, а просто послал, без указания адреса!

— Да, какая разница, куда ты его послал! Объяснить человеку надо было, а не посылать, тем более офицера КГБ.

— Пытался объяснить, но человек не понимает, вот пришлось послать. Могу и извиниться, корона не упадет, — ответил я.

Время шло, положение мое было более чем неопределенно, из авиаотряда меня не увольняли, к летной работе не допускали, расследование завершено не было, хотя все произошло еще в августе, а сейчас уже готовились встречать Новый год. Меня раза два в неделю, иногда чаще, вызывали на улицу Бебеля, в здание, про которое говорили, что из его подвалов видна вся Сибирь, и задавали одни и те же вопросы, потом отпускали, не предъявляя никаких обвинений. Но один раз вопрос капитана КГБ меня насторожил, спрашивали о моем дяде, пропавшем без вести во время войны. Спросили, что мне известно о его судьбе. А что мне могло быть известно?

Дядя мой служил летчиком в одной из авиачастей, во время выполнения боевого задания был сбит над территорией, занятой противником, воспользовался парашютом, это видели его товарищи. Больше о его судьбе мне ничего известно не было. Отец неоднократно обращался в Министерство обороны, но оттуда приходили ответы только одного содержания: «Считается пропавшим без вести».

Зашел я перед Новым годом к Владимиру Петровичу, так, с праздником поздравить, заодно выяснить, не скажет ли он мне что-либо более определенное по моему вопросу, уверен, знает он больше, чем говорит. После взаимных поздравлений, пожеланий, ритуальных вопросов о здоровье, о семье, Владимир Петрович в ответ на мой немой вопрос только усмехнулся, пробурчал: