Весь мир под крылом - [13]

Помочь я уже никому ничем не мог, смотреть на то, что творилось в аэропорту, на толпу обезумевших людей, пытавшихся выяснить, живы ли те, кого они встречают, не было сил. Я вернулся домой, взял пачку сигарет и бутылку водки и запил, на целую неделю. Все напряжение полугодичной неопределенности и страшная авиакатастрофа, которой могло бы и не произойти, довели меня до нервного срыва, который я пытался лечить запоем. Через неделю замполит сам пришел ко мне домой.

— Хватит дурью маяться, — сказал он, глядя на батарею пустых бутылок, — возвращайся на работу, к полетам тебя допустили, все обвинения сняты.

— А комитет? А мой дядя в Америке? — спросил я.

— Источник утечки информации они нашли, к тебе никаких претензий с их стороны нет, да и дядя твой оказался честным человеком, думаю, скоро сможешь с ним встретиться.

Вскоре я узнал, что случилось с моим дядей во время войны, и какую миссию он выполнял в США, но это уже другая история.

Геннадий Дмитриев Одесса — 2013 год

Весь мир под крылом

— Шасси выпушены, зеленые горят, — прозвучал в наушниках голос второго пилота.

Мы заходим на посадку курсом 340, со стороны моря в родном Черноморском аэропорту. Старенький, немало повидавший, Ту-154 идет уверенно, спокойно, впереди берег, покрытый зеленью приморских дач, дальше по курсу взлетно-посадочная полоса.

— Закрылки 28.

— Закрылки выпускаются синхронно, стабилизатор перекладывается.

— Закрылки 45.

— Механизация выпущена.

Все нормально, все привычно, как всегда, на пульте радиокомпаса установлены частоты дальнего привода 348 и ближнего 715. Стрелки приборов показывают — идем в створе полосы. Видимость отличная, до самого горизонта, чуть подернутого легкой дымкой. Самолет снижается, и горизонт, такой далекий и необъятный, становится все ближе; все ощутимей становится та, нечеткая линия, за которой исчезает видимый мир. В юности, как на большой высоте, кажется, что весь мир, необъятный и широкий лежит пред тобой, но с годами высота падает, и все меньше и меньше пространства остается впереди, и так близка становится линия горизонта.

Там, перед самой посадочной полосой, — кладбище. Если не дотянул, — то попадешь по назначению, и яму рыть не надо. Бах! И все — братская могила. Во время посадки на кладбище не смотрю, не кресты и обелиски нужны мне сейчас, а посадочные знаки, но все равно, мрачные мысли приходят на ум. Каждый раз, возвращаясь домой, пролетаю над местом своей будущей постоянной прописки. Впрочем, нет, там меня уже не похоронят, недавно открыли новое кладбище, на месте летного поля бывшего аэропорта «Застава». Там впервые поднялся в небо — там и закончу свой путь.

— Дальний! — докладывает штурман, в кабине звенит звонок, до полосы четыре километра.

— Высота двести пятьдесят.

— Двести.

— Сто.

— Ближний! — снова звенит звонок.

— Восемьдесят!

— Оценка.

— Решение?

— Садимся!

— Десять! Шесть!

— Три! Два! Один! Посадка!

Шасси мягко коснулись земли, гудят колеса на стыках бетонных плит.

— Реверс!

Взвыли моторы, реверс реактивной струи гасит скорость.

— Сто восемьдесят скорость!

— Скорость сто сорок!

— Реверс выключить!

Теперь только тормоза. Скорость падает.

— «Двадцать два семнадцать», освободите полосу, сворачивайте на рулежку! — слышу в наушниках голос диспетчера.

Мы заруливаем на стоянку, и бортинженер выключает двигатели. Гул турбин стихает.

— Я, «двадцать два семнадцать», двигатели выключены, на стояночном, — докладываю диспетчеру.

— Понял Вас, «двадцать два семнадцать», до свидания, конец связи.

Вот и все, прилетели, теперь в свой старенький «жигуленок», и домой. Моей машине, ВАЗ — 2101, или, как ее называют сейчас, «копейке», скоро исполнится сорок лет. Ребята спрашивают: «Почему машину не сменишь? Взял бы себе «шевроле» или «тойоту». «А зачем? — отвечаю я. — Меня и эта вполне устраивает». И, действительно, зачем? Зачем менять то, к чему привык? Гнаться за модой? А смысл? Нормальный автомобиль, отремонтирован, покрашен, на мой век хватит.

У трапа меня встречает Василий Никонорович, заместитель директора компании «Черноморские авиалинии». Когда-то летал у него вторым пилотом на Ан-2. Давно это было, давно.

— Привет, Василий Никонорович!

— Привет, Сережа, как слетал?

— Нормально, а «жигуленок» мой как? Стоит?

— Да стоит, куда ж он денется? А ты что, домой торопишься?

— Тороплюсь, Вася, тороплюсь! — ответил я. Там, в далекой, теплой банановой стране, среди пальм и чернокожих женщин и мужчин, я вдруг ощутил необъяснимую тоску по дому.

— А ты, Сережа, не торопись, у нас еще собрание сегодня.

— Какое еще собрание?

— Как какое? Торжественное! Забыл, какой день сегодня?

— Какой день? Среда.

— Да сегодня же День авиации.

— Да? Вот черт! А я привык День авиации 18 августа праздновать.

Василий Никонорович вздохнул.

— Той авиации уже давно нет. Ныне День Украинской авиации празднуем.

— А что, разве на Украине есть авиация? — ехидно заметил я.

— А ты, Сережа, на чем летаешь?

— На том, что еще при Союзе выпущено, на том и летаю. А «боинги» и «аэробусы» украинскими самолетами назвать трудно.

— На этих самолетах, Сережа, весь мир летает. А у нас, слава богу, объединение имени Антонова еще работает.