Вертер Ниланд - [52]

Всю дорогу домой я раздумывал над проблемой цели и средств. Всякое ли средство оправдывается целью? Возможно, не всякое, однако очень многие, к такому я пришел выводу. Но как быть в том случае, если вообще никакой цели не ставилось? От этой мысли я пришел в отчаяние и попробовал привязать хоть какую-то цель к вывешиванию щита. Акция была направлена против вражеских оккупантов, это было ясно, но в какой степени она могла навредить им? Умерит ли враг, благодаря этой акции, свою жажду убийства и разрушения? Подобный агрумент мне пришлось отвергнуть. Какую важность мог иметь этот плакат для населения Нидерландов? Нельзя же сказать, что таким путем до сведения врага доводился факт, доселе ему неведомый. Как не старался я и не ломал голову, ни к какому иному выводу, кроме того, что ради совершенно бессмысленного поступка на карту была поставлена жизнь четырех человек, я прийти не сумел, и мне сделалось горько. Я спросил себя, кто разработал этот план и кто отдал приказ. Вряд ли это была работа одиночки: вероятней всего, плакат изготовил кто-то другой, не давешний велосипедист, а сама акция была задумана на каком-нибудь собрании. Позже я еще частенько задавался вопросом, кто был тот человек, от которого исходило распоряжение. Возможно, за то короткое время, что еще оставалось немцам, они успели схватить его и казнить. В этом случае его труп был после войны откопан где-нибудь в дюнах и обрел вечный покой в геройской могиле, на которую, по всей вероятности, возложил венок министр-президент. Никто теперь уже не узнает, что это был тот, кто попытался отправить на смерть четырех человек, снабдив их квитанцией из пяти бессмысленных букв, так что он навеки пребудет героем. Если это так, стало быть, на то есть воля Провидения, и нужно с этим смириться. Но, может быть, он был еще жив.

Почему, собственно, это незначительное происшествие произвело на меня такое впечатление, я не знаю, но я не мог забыть о нем, и оно пробудило во мне беспрестанно растущее сомнение, которое, тем не менее, не заставило меня потерять связь с коммунистическим движением и симпатию к нему. Произошло это лишь значительное время спустя, благодаря одному событию, случившемуся вскоре после первых парламентских выборов.

Я работал тогда городским и судебным корреспондентом амстердамской газеты «Пароль». Редакция была занята сбором жизнеописаний и фотографий всех кандидатов, имевших шанс быть избранными, для того, чтобы в день обнародования результата выборов тексты и клише были готовы к верстке. Запрошенные сведения поступали от всех политических партий, за исключением коммунистической.

— Может, хоть ты знаешь, в чем там дело? — спросил меня зав. отделом политики. — Ты у них свой человек. Мы их уже четыре раза запрашивали, и всякий раз телефон берут разные люди. Обещают все отослать, через пару дней опять звоним, — ничего они не знают и слыхом не слыхивали.

Я смущенно сознался, что понятия не имею, в чем дело.

— Ты вот что, — сказал мне шеф, — ты этих ребят знаешь. Сходи-ка ты к ним и попроси имена и адреса. Потом обойдешь их всех и выжмешь из каждого по полсотни слов. И четкое фото. Если не захотят с ним расстаться, спроси, когда они бывают дома, а мы тогда придем и сами сфотографируем.

Я отправился в путь. У меня было смутное, неприятное чувство, которое я не мог объяснить. Погода стояла довольно теплая. Я пересек улицу и направился в редакцию коммунистической газеты, располагавшейся в то время напротив нас. Я объяснил причины моего появления дежурному по этажу, был пропущен и очутился в длинном коридоре со множеством дверей. Все они были закрыты, и табличек на них не имелось. Я остановился и немного подождал в надежде, что вдруг одна из дверей откроется, кто-нибудь выйдет и поможет мне. Никто не выходил. Правда, время от времени по коридору дефилировали коллеги-корреспонденты, появлявшиеся из другого крыла, и дружески приветствовали меня. В конце концов я остановил одного из них и изложил ему цель своего визита.

— Чудненько, — сказал тот. — Сейчас посмотрим. — Он исчез в том же направлении, откуда и явился, через несколько минут возвратился, чуть не сбил меня с ног, горя усердием сопроводить меня в одну из дверей, прямо за моей спиной, передумал, отступил назад, подмигнул мне, чтобы я следовал за ним, и без стука отворил расположенную в темном углу коридора дальнюю дверь. Он вошел внутрь и оставил ее открытой, но я не знал, последовать ли мне за ним, и потому застыл в дверном проеме. Это была четырехугольная комнатушка с голым полом, в задней стороне здания. Девушка лет двадцати сидела, согнувшись, на стуле в углу и возилась со своей туфлей. На подоконнике полураскрытого окна сидели двое молодых людей, один из них скручивал папиросу. Мой провожатый подошел к нему, что-то негромко произнес, и тот задумчиво кивнул. Другой молодой человек у окна, в коричневом костюме из манчестерской ткани, в этот момент уставился в пол и сказал: «Женщины Тито на руках носили». Ни один из троих, находившихся в комнате, не обратил на меня ни малейшего внимания. Мой проводник вышел, чуть не сбив початую бутылку молока, стоявшую на столе возле пишущей машинки, и вновь устремился в коридор.