Вертер Ниланд - [51]

Это случилось 12 марта, году, предположительно, в 1945. За неделю до этого Ада, явившись с ежедневным визитом, принесла в плетеной хозяйственной сумке некий таинственный предмет.

Ада — черноволосая, крепко сбитая молодая женщина с совершенно черными передними зубами и с гландами, или в любом случае чем-то полипообразным, что мешало ей говорить, — была коммунистической героиней Сопротивления. Она ежедневно поставляла нам тексты лондонских новостей, которые ловила с помощью радиоприемника, и я десятками копировал их — каллиграфировал тушью в коммунистические бюллетени, и затем мы с матерью под покровом темноты расклеивали эти бюллетени в нашей округе.

На сей раз сумка содержала что-то еще, поскольку Ада производила ею некие таинственные пассы. В конце концов, Ада уселась, серьезно взглянула на моего отца и выудила из сумки тяжелый предмет, оказавшийся револьвером. К нему прилагались несколько патронов, и она хотела, чтобы мой отец проверил и оружие, и боеприпасы, — все же он служил в кавалерии. Патроны оказались непригодными, поскольку были на два миллиметра толще магазина, и она призналась, что и сама это видит. Она с серьезным видом кивнула, когда мой отец подтвердил ее предположение, и вновь спрятала вещи в сумку. Какая практическая цель крылась за ее походом через улицу со всем этим добром, я так и не понял.

Неделей позже, после обычного своего утреннего посещения, она вернулась в полдень с важным сообщением. Мне предписывалось на следующее утро, сразу же по истечении комендантского часа, то есть в пять, явиться к ней в дом, с тем, чтобы вместе с ней и ее мужем отправиться на важное дело. Характер дела содержался в тайне, и мне нельзя было о нем знать. Правда, она сказала, что к нам присоединится четвертый человек, и в нашем распоряжении будут собака и револьвер.

В назначенное время, чуть после пяти, я отправился к Аде. Она жила в маленьком доме, служившим одновременно магазинчиком, на Амстелдейк. Дело вот уже несколько месяцев простаивало, и витрина была пуста, если не считать нескольких выцветших журналов мод. В самом магазинчике в течение предшествующих летних месяцев проводились всяческие перестройки, которые теперь, однако, все были остановлены, так что помещение казалось пустым. На мой стук открыл муж Ады и по коридору провел меня из магазина в заднюю комнатку. За окнами было темно, в доме — еще темнее, но в комнатке я различал окно и очертания некоторых предметов. Ада вышла из кухни и со всяческими предосторожностями, чтобы я не пронес руку мимо, вручила мне маленький съедобный предмет, оказавшийся печеньем из тушеной кормовой свеклы. Я быстро расправился с ним, прислонившись к углу кровати. Пес — сильно отощавший, — хотя в темноте этого было не разглядеть, — большой черный бувье, вошел в комнату и улегся у моих ног, жалобно повизгивая от голода. Я, однако, не смог заставить себя поделиться с ним и, проглотив последний кусок, вытер нос, из которого начало капать.

Мы говорили вполголоса, будто кто-то мог нас подслушать. Оба, Ада и ее муж — чуть пониже ее, изрядно плешивый и сутуловатый, — были уже в куртках, но теперь надели еще по одной. После этого мы пустились в путь. Пес жался к нам и не носился туда и обратно, как это любят собаки, но почти человеческим шагом трусил рядом.

Мы шли примерно минут пятнадцать, пока не достигли перекрестка двух больших улиц. По дороге нам никто не встретился, да здесь и не было ни души. Небо немного расчистилось, и уже можно было различить дома, окна и даже тротуар. Мы зашли в портик какого-то магазина и остановились там в ожидании.

Через пару минут я заметил, как что-то приближается к нам со стороны центра города. Судя по скорости, это был велосипед, но гораздо крупнее и длиннее обычного и какой-то прямоугольный.

— Вот он, — сказал муж Ады, и мы вышли из портика. Приближающийся некто или нечто поспешно пересек перекресток и подъехал к нам. Это был велосипедист в темном дождевике; он привез с собой растянутый на решетчатой раме квадратный кусок холста метра в два длиной, так что с трудом слез с велосипеда. Ни сказав ни слова, человек огляделся по сторонам, положил раму на землю и вытащил длинную веревку с привязанным к ней камнем.

В сумерках я внимательно разглядывал раму. Она была сложена вдвое, и половинки ее соединялись шарнирами. К углу каждой половины был приделан железный крюк. Человек вновь огляделся, поднял раму, разложил ее и вновь опустил на землю, холстом вниз. Он закрутил два деревянных запора, скрепивших разложенные в длину половины, и протянул конец веревки в металлическую петельку, которую я только тогда заметил. По его знаку мы с мужем Ады подняли раму и вынесли ее на середину улицы. Человек забросил камень, привязанный к другому концу веревки, на трамвайные провода. Камень вновь упал на землю, человек споро потянул за веревку, и рама, вихляясь в воздухе, потащилась вверх. Она достигла проводов, и через рывок-другой зацепилась за них крюками. Человек несколько раз сильно рванул веревку и всем своим весом налег на нее. Раздался звук, словно что-то сломалось, веревка оборвалась, и освобожденная рама повисла на трамвайных проводах. Какое-то время она покачивалась, потом застыла, поскольку ветра не было. Несколько мгновений до того, как мы разошлись, я разглядывал щит, на котором было что-то намалевано. Холст был белый, и с отступом примерно три четверти от верхнего края на нем черным курсивом были выведены пять заглавных букв: ГОЛОД. Человек вновь оседлал велосипед, махнул на прощание и умчался в том же направлении, откуда появился. Ада с собакой, ее муж и я быстро разошлись в разные стороны и каждый своим путем направились по домам.