Вертер Ниланд - [50]

Семейство мое было весьма благочестивым и ортодоксальным[22]. Как правило, фанатизм сильно воздействует на ребенка. Я хорошо помню, что уже лет с семи ощущал свою сопричастность свершению мировой революции. Я пребывал в священном убеждении, что для человеческого блага можно сажать в тюрьму миллионы людей и уничтожать сотни тысяч. Мой отец, в то время еще не страдавший болезнью сердца, умел поддерживать эту веру и подчеркивать ее путем умаления важности существования индивидуума и высмеивания личных человеческих чувств, а мать, уже тогда терзаемая нескончаемыми «убийственными мигренями», одним лишь словом или даже просто выражением лица выказывала величайшее отвращение к тем, кто отвергал ленинские догмы (сомневаюсь, чтобы она хоть раз их читала) и классовую борьбу, — к людям, чье грехопадение прежде всего проявлялось в том, что они посещали кафе, танцевали, пользовались косметикой, ели свежий белый хлеб и сырой фарш и порой по утрам залеживались в постели аж до половины девятого. Но, должно быть, в глубине моей души уже тогда зародилось ощущение непрочности этой веры, и я боролся с сомнением в истинности исторического материализма: в саду позади дома я возводил храмы из веток и глины, давал там клятвы и поклонялся неизвестному богу, которому приносил в жертву насекомых. А также, в глубочайшей тайне и исполненный необъяснимого стыда, посещал я по субботним вечерам евангелистские собрания на открытом воздухе, во время которых мужчина с коротко подстриженными седыми волосами и в крохотных очках играл на фисгармонии, и человек двадцать, по большей части пожилых людей, заунывно пели. (Встречи эти происходили посреди куч ржавого хлама и песчаных ям, на Рингдейке между Дименом и Даювендрехтом.)

Отчий дом являлся форпостом борьбы международного пролетариата. Этим сказано многое. Я отродясь не видывал такой концентрации страждущих, как среди тех, что ходили к нам в дом. Количество горбунов, колченогих, астматиков и чахоточных, одержимых и жалобщиков в рядах членов партии было необычайно велико. Не могу припомнить никого, кто бы не был болен, не заболевал, либо не боролся с болезнью в семье. Если у кого-то все было в порядке с головой, то у него имелась дебильная жена, не умевшая либо читать, либо писать. Если оба супруга были хорошо сложены, то дочка их страдала от болезни дыхательных путей, искривления позвоночника или смертельно опасной анемии. Хвори были, действительно, по большей части серьезного и основательного характера, это я хорошо помню. После каждого партсобрания в нашем доме добавлялась очередная дурная весть. «Сыночек у тех-то и тех-то, уж так с ним плохо…» — причитала моя мать, после чего пускалась в рассуждения на медицинские темы. Порой бывали у нее моменты просветления, и она объясняла недомогание халатностью близких, но в основном во всем была виновата беспросветная судьба пролетария. Из многих уловленных мною разговоров, имевших отношение к медицине, явствовало, что в капиталистических странах на исцеление или основательное лечение надеяться не приходилось: врачи просто-напросто использовали рабочих для экспериментов, во время которых частенько, согласно, например, заявлению одного книгопечатника из Димена, «пациентам впрыскивали ковровую пыль». А вот в Советском Союзе с этими вещами обстояло совсем по-другому. Там все можно было вылечить. И не было ни одного страждущего, который не мечтал бы о паломничестве в сии Палестины. Теперь я понимаю: все они думали, что, стоит только Сталину отрезать болящий орган, понюхать, поплевать на него, освятить, вновь пристроить на место, и всю хворь как рукой снимет. Очень ясно помню, как некие благословленные и впрямь отправлялись в Россию с целью навсегда отбросить костыли: один скрюченный ревматизмом чиновник, за пару лет превратившийся в Крыму в произвесткованную щепку и обнаруживший потом, что ему запрещено выезжать из страны; или еврейская девушка из Польши, тяжко страдавшая от бронхита, — обосновавшись в русской столице, она там же довольно скоро умерла от интоксикации почек.

Существует несомненная связь между коммунизмом с одной стороны и как телесным, так и духовным убожеством и уродством с другой. Чисто ли это каузально, и в каком направлении развивается эта каузальность, наверняка не скажу. Вряд ли уродство и болезнь способны сделать из человека коммуниста, ибо в таком случае у коммунистического движения было бы гораздо больше сторонников, чем на самом деле. Я скорее склоняюсь к убеждению, что принадлежность к коммунистической партии либо уродует, либо увечит человека, либо и то, и другое — поскольку, подозреваю, вызывает одутловатость кожных покровов, искажает черты лица и очень быстро портит зубы. Доказательств этому предположению я привести не могу, но ясно видел, что коммунистические активисты, шагающие в ногу с партией, ни здоровее, ни красивее со временем не становятся.

В годы моей юности вышеизложенные соображения мне в голову не приходили еще и потому, что за пределами сего круга верующих я почти ни с кем не общался. Весь этот поток болтунов, всезнаек и коробейниц, вечно в каких-то прыщах, кривых на один глаз и с ребенком, нуждающимся в отправке в санаторий, состоял из апостолов и, следовательно, святых, ожидавших царства Божия, где лев будет питаться соломой, а рабочий — исключительно тоскливейшими брошюрами в красных выцветших обложках. Вместе с ними жил я надеждой на это царство, — десять, двенадцать, пятнадцать лет, пока некое событие не нанесло первый удар по моей вере.