Вертер Ниланд - [40]

— Вас однажды назвали магическим реалистом.

— Магия, собственно говоря, тут ни при чем. Вот упорный труд, это да. Мастерство. Кто сумел этим овладеть — тот обрел сокровище.

— Но вот, к примеру, абстрактные понятия: как можно их, как вы говорите, извлечь из заданной реальной действительности и сделать ощутимыми?

— А вот как. Существуют вещи, которые не поддаются описанию — по крайней мере, адекватному, — поскольку язык — чрезвычайно ограниченное и слишком рассудочное выразительное средство. Самые элементарные человеческие ощущения — например, одиночество, голод, жажда, похоть, тоска по родине, — их нельзя непосредственно описать так, чтобы это действительно затронуло читателя. Их можно вызвать только с помощью набора точных определений.

— Это как же?

— Человек находится в номере гостиницы и чувствует себя одиноким. Можно в таком случае написать: «Он сидел в гостиничном номере, и ему было одиноко». Этого достаточно, если одиночество в рассказе не играет важной роли, не является побудительной причиной к действию. Но если одиночество имеет решающее значение, тогда эта отдельная строка не имеет необходимой силы. В таком случае гораздо лучше вообще не упоминать слов одиночество или одинокий, а просто подобающим образом описать комнату, освещение, запах, вид из окна, разбросанные конфетные фантики или корки, мебель, светильники. В совокупности все эти предметы вопиют об одиночестве, — причем читателю ни на секунду не приходит в голову само это слово, — и с гораздо более длительным и глубже проникающим эффектом, поскольку в ряду определений определенно сыщутся один–два, за которые читатель зацепится и, сам того не сознавая, сочтет глубоко действенными.

— Вы верите прежде всего в мастерство?

— Не могу сказать, что не должно быть веры и таланта. Но без мастерства далеко не уедешь. На одних чувствах ничего сделать не удастся. Мошенничество, да. Надувательство. На которое покупается масса народу. Прежде всего те, кто думает, что искусство — есть нечто прекрасное. Вот, к примеру, эта брехня о красоте языка, она никак не утихнет. Искусство — не есть красота. В искусстве, если у художника имеется талант и мастерство и он не слишком ленив и бесхарактерен, чтобы давать себе в этом отчет, открывается правда. И правда эта далеко не всегда красива. Правда очищает, освобождает, снимает маску лжи и фальши, но красоты в этом я не вижу. Или, может быть, это слово просто неверно используют, подразумевая под ним шок и сильное, длительное волнение, которое всегда пробуждается при виде истинного шедевра.

— А как же звучность языка?

— В прозе? Лажа. Чушь великая. Написанное — для чтения, а не для пения или мурлыканья под нос. Размер и ритм, они, конечно, там имеются. Без размера и ритма не выразить ни чувства, ни мысли. Во всем есть размер и ритм. Даже в простейшем сообщении.

— Следовательно, ваше отвращение распространяется на искусство слова и, в сущности, на каждую заданную, нарочитую форму искусства. Имеются ли у вас на примете подобные современные течения? Здесь, или за рубежом?

— За рубежом? Да, недавно я читал Камю, «Чума». Разозлился. Не страшно, что такая книга написана. Если писать мало, то и хорошего мало напишут, и сравнивать будет трудно. Но как можно расхваливать книгу вроде этой, как это делали и делают, — для меня загадка. Это все красивенькая писанина. Такое же вранье, небывальщина, как пирожное-безе из песка жевать. О чем это он? — спрашиваю я себя. Что он имеет в виду? Войну, человечество, оккупацию, освобождение? Почему он не говорит того, что подразумевает? Этакий папаша Катс[10] для обывателя, слишком туго соображающего, чтобы с ходу ухватить смысл. Похоже, это целая традиция. Андре Жид в том числе. Скандалит, выпендривается, рвет на себе волосы, и ничего по сути. Я трижды читал «Имморалиста» в переводе Марсманса, но так и не понял, в чем там дело. Потом мне объяснили, что это он с крестьянскими ребятишками и арапчатами в зарослях кувыркался. Но об этом нигде не сказано. Назойливая, так называемая ритмическая проза, пустая, как ржавая консервная банка. А теперь сравните обоих с Сартром. Он не орудует гравировальной иглой и шлифовальным камнем, не рвет на себе кудри, это вам не чеканщик какой. Дешевая французская бульварная газетенка, но какое напряжение, какая атмосфера! Если уж приходится выбирать, то пусть награждают и премируют сей трактатик, вот это средненькое, или еще чего попроще.

— А здесь, в Нидерландах?

— Традиция прозы у нас всегда была слабенькая. Нас здесь с незапамятных времен изводят так называемой легконогой прозой. Поистине бич Божий. Ничего не принимать всерьез, наболтать что-нибудь — и в печать. За парой исключений, разумеется. Хермане, Бордевейк, Несцио, Вестдейк, Куперус. Некоторые новеллы Бламан я считаю замечательными. Все это — имена людей, которые, по крайней мере, принимают литературу всерьез и пытаются сделать нечто достойное.

— А другие?

— Ой, я кого-нибудь уж точно забуду назвать. Но их немного, это вы и сами знаете. В литературе сейчас царит великая инфляция. Если ты способен держать авторучку и в состоянии нафигачить шестьдесят четыре страницы — тебя издадут. Шрифтом размера 11–12 с узенькими полями, раскатать на 208 страниц, и всё, ты — писатель-романист. Ну ладно, хватит об этом.