Вертер Ниланд - [39]

— Храните ли вы все эти различные версии и варианты?

— Да, храню. Я все храню. Когда работа напечатана, я заворачиваю их в толстую оберточную бумагу, обвязываю крест-накрест веревкой и кладу на полку. Зачем — не знаю, поскольку не думаю, что когда-нибудь что-то с этим сделаю.

— То есть в такой пачке можно от начала до конца проследить развитие нарастающего побочного мотива?

— Да, если возникнет такое желание. Это займет довольно приличное время. Вот, для примера: собранные воедино главы рукописи «Вертера Ниланда» весят что-то около полутора кило, — это кое о чем говорит, если учитывать мой микроскопический почерк. Почти законченный роман по объему получается вдвое больше опубликованного. Эротомания матери Ниланда, проявившись сперва в маловажной детали, постепенно становится все более существенной, и в конце концов, в финальной версии завершается ее сумасшествием, формируя один из главных мотивов истории. В одной из моих англоязычных повестей, которая называется «Осенняя паутина», проблема оттирания мебели в сумеречной комнате образовывает цельный мотив. Уже ощущалось зловещее напряжение в отношениях между матерью и сыном, но униформа, которую он носил, поначалу важной роли не играла. И вы знаете, если читали повесть, какую важность приобрел в окончательном варианте факт запрещенного ношения военной формы: это ее стержень. Я должен еще кое-что важное вам об этом рассказать. Действие «Паутины» происходит не в Германии, как заявил один якобы подметивший это — очень, кстати, видный — критик. Дело происходит на западе Амстердама, в районе Ватерграафсмеер. Под видом дома Джорджа я изобразил магазин моих дяди и тети Все для Аквариума «Декоративная рыбка» на Якоб Леннепстраат, — до недавней перестройки это была сущая берлога. Тетя, что касается физического аспекта, послужила прообразом Маны, матери Джорджа. Сын, Джордж, — это мой племянник из провинции, машинист торгового судна, — внешне он, и правда, немного похож на героя повести, но в действительности это человек безупречного поведения. Примерно через год после публикации «Паутины» я, однако, услыхал, что он, хотя и не сдал последнего экзамена, к вящему ужасу своего семейства намеревался прикрепить к кителю знак еще не присвоенного ему ранга и так с ним и ходить.

— Ваши рассказы списаны с натуры? Это все, в принципе, правдивые случаи?

— Если вы имеете в виду, взяты ли мои сюжеты из действительности, я отвечу кратко: нет. И это хорошо, ибо писатель, изображающий реальность, выносит на свет божий нечто совершенно недостоверное и сомнительное. Стечения обстоятельств в действительности столь невероятны и кажутся такими надуманными, что писателю, по совести, нельзя требовать от читателя, чтобы тот верил каждому его слову. Надо быть осторожным. Если берешь за материал правдивую историю, нужно ее сперва, как бы это сказать, протравить, выпустить из нее пар и основательно отчистить от абсурда и присущих ей балаганных эффектов. И все равно тут по-прежнему необходимо оставаться в высшей степени осмотрительным. Другое дело — я, что касается моих «исходных данных», черпаю их исключительно из действительности. Мои персонажи, улицы, комнаты, они возникают не из головы — нет, я все это видел. Но, конечно, я смешиваю их и леплю что-то новое. Это означает, что я беру характер одного и придаю ему физический облик другого, или наоборот; в знакомом мне интерьере поселяю других людей, а не тех, которые в самом деле там живут, хотя они и существуют реально. Элементы моей работы, стало быть, появляются из действительности. Сама история — развитие конфликта — возникает из моего воображения. Но взять да и создать, как по волшебству, комнату, человека, голос, лицо — это кажется мне невозможным. Я сильно сомневаюсь в том, что существуют писатели, которые на это способны.

— Значит, вы строите свою работу из существующего материала, который сами раскладываете по полочкам?

— Да, все сводится к этому. Выстроив в голове примерный сюжет рассказа, я прежде всего подыскиваю весь возможный материальный антураж. Я, в сущности, никогда не задавался вопросом, нужно ли это, я просто делаю так и не могу представить себе, что может быть иначе. Выбираю сюжеты и ищу подходящие декорации. Внешность людей, их одежда, голоса, манера разговаривать и рассуждать, дома, — все это нужно подобрать точно. Я осматриваю улицу, отмахиваю расстояния между реальными адресами, упоминающимися в рассказе, с тем, чтобы история, каким бы вымыслом она ни была, выглядела так, будто случилась на самом деле. Для меня это очень важно. Я не люблю небывальщины, — когда люди, спрыгнув с третьего этажа, встают на ноги и идут себе дальше, или дотрагиваются до облаков, или вдруг совершают скачок во времени на триста лет вперед, или превращаются в невидимок для одних, а другие их видят, и так далее. Аллегория мне в особенности омерзительна. Это жанр довольно популярный на данный момент, но, на мой взгляд, происходит он от бедности. Только тот, кто не может разглядеть грандиозности и гнета ежедневной реальности, заваривает всю эту аллегорическую, символическую или сатирическую кашу. Можно передать читателю кошмар существования, неохватную глубину времени и пространства, всю тяжесть тоски, — да, позволить прочувствовать самую тайну путем простого, целенаправленного использования данных из окружающей действительности — которая неисчерпаема — и путем столь же простого, целенаправленного использования языка.