Вертер Ниланд - [38]

— Похоже, сахару у меня нет, — говорит он, негромко чертыхнувшись. — Вы тоже пьете кофе без сахара? Отлично. Курите? А, у вас марочные сигареты. Очень хорошо.

Повисает опасное молчание.

— Ну что ж, к делу, — говорит он.

— Когда вы начали писать? Не в 1946 ли году?

— Писать я начал гораздо раньше. Лет, наверно, с шестнадцати-семнадцати. Грудами, охапками. Потом долго все это хранил.

— И никогда не публиковали?

— Нет, это все была чушь собачья, я и сам прекрасно понимал. К счастью, никто, кроме меня, этого никогда не читал. Пошлые побасенки. Фальшивый, патетический вздор. Дешевое кривляние, напыщенная галиматья. Набралась стопка с полметра высотой. Однажды в воскресенье я взял да и спалил все. Помню, печка из-за этого погасла.

— Говорят, что вы невероятно критически относитесь к собственным произведениям и очень долго работаете над ними, прежде чем отдать в печать.

— Да, правда, у меня есть ощущение, что я работаю дольше, чем кто-либо другой. Для многих напечататься — это событие, свершения которого нужно добиться как можно скорее, это как бы некое подтверждение чего-то. Напечатанное произведение приобретает в их глазах ценность, которой оно доселе не обладало. Такого чувства я не испытывал никогда — оно мне совершенно чуждо. Я вот ни разу в жизни не вопил от восторга по поводу того, что меня напечатали. Изданный труд всегда кажется мне столь же несовершенным, сколь и в рукописи, с той лишь гнусной разницей, что текст уже не переделать.

— Вы много вычеркиваете, переписываете?

Лицо ван хет Реве искажает болезненная гримаса.

— Видите ли, — говорит он, — я не знаю, как это все работает психологически, но вам вот что скажу. Рассказ — страниц, скажем, на сорок, — означает для меня по меньшей мере сотни четыре листов писанины, сокращений, скомканной бумаги и так далее. Похоже, существует некая тайная сила, мешающая мне сразу правильно взяться за работу. Это постоянная пытка, чудовищная трата времени, но постепенно я уверился в том, что именно так и должно быть, и смирился. Не подумайте, что я работаю небрежно и неаккуратно. Вовсе нет. Сперва я месяцами вынашиваю идею. Делаю наброски. Составляю план конструкции — всегда в трех частях, — определяю количество персонажей, имена, место действия, погоду, все с предельной точностью. С этим у меня порядок; я просматриваю схему, убеждаюсь, что все хорошо, добротно, и приступаю к работе. Но тут я захожу в тупик — Бог знает, в чем тут дело, но так уж получается.

Я начинаю заново, переделываю, опять застреваю, вновь начинаю, и так раз двадцать. Это занимает самое меньшее пару месяцев. Потом, постепенно, в процессе работы, по-прежнему пыхтя и прикидывая то так, то эдак, я начинаю смутно осознавать, что тут мне какая-то существенная деталь не дается, но какая именно? Может, с исходными данными наврал? Может, это слабо, неправдоподобно, или бьет на дешевый эффект, неприемлемо, сентиментально? Я проверяю все возможности, но ничего не нахожу. Что ж, опять принимаюсь за работу. Растет стопка набросков, незаконченных глав, перечеркнутых на три четверти страниц. Весь этот материал должен оставаться под рукой, поскольку я буду использовать его потом: уже с организационной точки зрения это — кошмар. Никто не смеет приближаться к моему столу. Когда я уже на грани отчаяния и готов руки на себя наложить, обнаруживается, что в каждой новой версии все отчетливей проступает одна и та же незначительная деталь. Эти совершенно второстепенные, на первый взгляд, мелочи оказываются истиной и квинтэссенцией рассказа. И как только ты совершил это открытие, тобой овладевает мощное ощущение расцвета, освобождения. Ты знаешь, что напишешь и закончишь рассказ. Кровь, пот и слезы на этом, понятно, не кончаются, — жизнь не малина, — и уж точно ангел тебе из-за спины нашептывать не будет, чтобы ты строчил, как заведенный, но ты уже знаешь, что победа будет за тобой. Собственно, в этом и есть вся литература, все искусство: победить хаос. Взять верх над хаосом и подчинить его себе. Господь создал все из ничего, будучи и в то же время не будучи отрицанием самого себя. Ни изменить этого, ни соучаствовать в этом человек не может. Но он может, словно ангел Господень, обнаружить порядок там, где прежде царила неразбериха, и тем самым явить Господа себе и другим. Что-то я заболтался. Я хочу сказать, все то, что я говорю, чертовски верно, но так, как я это формулирую — просто бред сивой кобылы. Не записывайте. Оставьте, — если я захочу это сказать красиво, я в два дня не уложусь.

— И что вы сами думаете о своей работе, когда она завершена?

— О моей работе? Я написал несколько очень хороших вещей. Глупости говорят, что нельзя оценивать собственную работу. Очень даже можно, пару лет спустя уж точно. Тот, кто говорит, что это невозможно, скорее всего просто лицемер. Моя работа, она цельная. Это всегда лучшее, что я могу выдать на гора. Большего требовать нельзя. Если когда-либо Господь призовет меня к ответу, я не буду добровольно унижаться и падать во прах. Я скажу: «Я сделал, что мог. У меня была всего одна голова и всего одна правая рука. Не одобряешь, Отче, — возьми да сам сделай. Попробуй-ка повесть написать. Ты всемогущ, Ты всеведущ, Ты все можешь, но это не заслуга. Всему, что умею, я выучился с большим трудом. Черт побери, что, разве не правда?»