Вертер Ниланд - [25]

Я последовал за ними по коридору и вслед за дядей Хансом вошел в кабинет.

— Это и есть чокнутая Элли? — спросил я у дяди Ханса, махнув через плечо в сторону гостиной. Этот вопрос, заданный в присутствии ее супруга, привел дядю Ханса, как я потом понял, в чрезвычайное замешательство. Он порылся в кармане жилета, нашел монетку в двадцать пять центов, протянул ее мне и сказал:

— Можешь сходить купить себе мороженое.

Я вышел на улицу, где как раз проходил лоточник, положил монетку на тележку и сказал:

— Мороженое.

— За пять? — спросил он.

— Хорошо, — сказал я.

— Или за десять?

— Хорошо, одно мороженое, — сказал я.

— Так за пять или за десять? — спросил он. Никакого определенного решения принято не было, но он положил мне очень большую порцию и, как только я забрал ее, из дому вышла мама.

— Он плохо себя вел, — сказала она мороженщику, — ныл, ныл да и выпросил.

Я вцепился в мороженое. Мама утянула меня в дом.

— А сдачу-то! — крикнул мороженщик, но мы были уже в доме, и дверь захлопнулась. Мороженое мне не понравилось, и с позволения хозяев я оставил его на тарелке в кухне.

С тех пор начались регулярные взаимные визиты. В день рождения я получил от моих новых тети и дяди металлическую заводную машинку, и не подал виду, что в сущности был уже слишком взрослым для этого.

Обычно они приходили к нам каждую новогоднюю ночь, при этом мой отец с помощью таксиста заносил дядю Ханса наверх.

Паралич все эти годы оставался неизменным, но мне помнится, что как-то в полдень тетя Янне рассказала нам, что началось регулярно возобновляющееся оцепенение правой руки. В том же году я начал ходить в подготовительную школу, и расположена она была неподалеку от квартиры Бословицей. В воскресенье перед началом нового школьного года я зашел их проведать. Меня пригласили к столу.

Тетя Янне рассказывала своей сестре, что Хансика пристроили в интернат в Ларене, потому что никакого сладу с ним не было.

— Они, бывало, повздорят, — сказал она после обеда, когда дядя Ханс сидел в своем кабинете, — и он этак положит руку отцу на голову, и тот злится, прямо ужас.

Далее она поведала, что соседка, с которой она этим утром беседовала через забор в саду, косвенно обвинила ее в этом решении, заявив: «Одного ребенка уже из дому выставили, теперь от другого отделались».

— Я все утро на диване пролежала проплакала, — сказала тетя Янне.

— Наглость какая, такие вещи говорить, — ответила сестра, — не ее ума это дело.

— Завтра, — сказал я, — школа начинается, — я показал на здание на углу, — как ты думаешь, нам уже в первый день на дом зададут?

— Да нет, не думаю, — сказала тетя Янне.

Теперь, когда Ханса не было, я с любопытством обшарил его комнату, но не нашел ничего интересного. Собачка по-прежнему стояла на том же месте, однако письменный прибор давно исчез.

— Хочу взять книжки почитать, — сказал я, когда тетя Янне вошла в комнату, и, словно в глубокой задумчивости, остановился перед книжным шкафом. — Вот эти. — Я наугад вытащил два тома «Толстяка и Жердины»[2], — детские рассказы про толстого и худого мальчиков, — и «Книгу о Иеремии, именуемом Михаилом». — Если Ханс разрешит, — сказал я.

— Если мы разрешим, — сказала тетя Янне, — ты — наш любимчик.

— Я вовремя верну, — сказал я.

За три года до войны они переехали в дом, выходивший окнами на реку, за которой было ответвление канала и голая намытая земля. При входе нужно было взбираться на двадцать высоких гранитных ступеней. Здесь, помнится, однажды осенью я наблюдал крупные занятия по подготовке к воздушной обороне.

Поглядеть на них Бословицы пригласили много народу, и молодежь вылезла через окно на крышу над соседской квартирой. Оседлав конек крыши, мы смотрели, как при каждом орудийном выстреле, когда мимо пролетала небольшая эскадрилья самолетов, стволы зениток подавались назад, на песок — еще до того, как раздавался звук. С крыши большого особняка, в пятидесяти метрах от нас, лупили пулеметчики.

Братья Виллинк тоже были там; они специально набрали камешков, чтобы швырять на улицу. Завывали сирены воздушной тревоги, небо затягивалось. Затем прибыли новые эскадрильи, — они прорывались сквозь облака взрывов и сбрасывали зеленые раскаленные шары, — на земле их притушивали. Брандмейстер воздушной обороны поливал из шланга канал и реку, чтобы проверить приборы. В конце всей этой суматохи на реку опустился гидросамолет и вновь взлетел над большим мостом, соединявшим южную часть города с восточной, чуть не задев его. Я был очень доволен зрелищем. Нас всех угостили чаем со сладким рассыпчатым печеньем.

Через полгода после этого события мы переехали в центр города и оказались всего в десяти минутах ходьбы от семейства Бословиц, на другом берегу реки. Теперь навещать друг друга можно было чаще. Тетя Янне регулярно приходила в полдень, и, когда у Отто не было школы — он где-то учился плести коврики и низать бусы — его забирали из приюта и для разнообразия приводили к нам.

И вот как-то раз в пятницу, возвращаясь домой из гимназии, я увидел, как они идут навстречу; мальчик, сутулясь больше обычного, приплясывал, словно медведь на цепи, так что мать едва удерживала его за руку. Восьмилетняя соседская девочка со второго этажа, прыгавшая через скакалку (один конец веревки был привязан к металлической ограде узенького садика перед домом, чтобы можно было держать скакалку одной рукой), специально натянула ее под ногами Отто, когда его отпустили и он порысил к нашему дому. Мальчик споткнулся, но не упал. Девочка бросила веревку и задала деру от тети Янне, которая почти онемела от ярости.