Вертер Ниланд - [23]

Соседство с братьями Виллинк было упоительно, ибо они осмеливались на всё. Порой, по воскресеньям, они вместе с родителями приходили к нам в гости. Мы тогда отправлялись гулять по кварталу, и я, вслед за ними, швырял в открытые окна камни, гнилые картофелины и конские лепешки. Восхитительная лихорадка приятельства освобождала меня от всякого страха.

На этом празднике они развлекались тем, что заносили над чьей-нибудь рукой горящую свечу, — расплавленный воск капал на кожу, и жертва с воплем отскакивала прочь.

Мать Ханса Бословица заметила это и сказала:

— Ну никак мне это не нравится.

Его отец, однако, улыбнулся, поскольку ценил изобретательность и не опасался, что такую шутку проделают и над ним, ибо он был немощен и вследствие болезни парализован ниже пояса. После этого вечера я называл их «тетя Янне» и «дядя Ханс».

Мне ужасно хотелось посмотреть на отъезд калеки, поскольку я видел, как двое гостей вносили его в дом, и зрелище меня заинтересовало. Однако уже в половине девятого нам с родителями нужно было уходить.

Четыре дня спустя, всё еще во время каникул, мы с мамой пошли к Бословицам в гости. По дороге нам предстояло обогнуть небольшой парк.

— Ну, Симонище, — сказал дядя Ханс, — Ханс у себя в комнатке, поди поиграй с ним.

— Чего тебе? — спросил тот, когда я вошел.

— С тобой поиграть, твой папа сказал, — смущенно ответил я.

На нем были широкие бриджи и зеленый свитер, он носил очки, а черные напомаженные волосы зачесывал на строгий пробор. Я оглядел комнату и заметил, что на раме складной кровати стоит статуэтка, которая на ощупь оказалась собачкой из мыла.

— Это я сделал, — сказал он.

— Правда? — спросил я. — В школе?

— Я сам, дома, из магазинного мыла, — сообщил он, но тут я ему не поверил, ибо заметил, что мой вопрос привел его в некоторое замешательство.

На столе у него стоял какой-то предмет: он рассматривал его, вертя в руках так, чтобы пробудить во мне нестерпимое любопытство. Это была металлическая, толщиной в два пальца, коробочка в форме блокнота, чуть скошенная и с кнопкой сверху. В рамочке на дне заключалось прозрачное целлулоидное окошко. На этой пластинке можно было писать не только карандашом, но и стержнем без грифеля, и даже простой палочкой: под окошком проступали фиолетовые слова. При нажатии на кнопку написанное стиралось.

Я и не представлял себе, что существуют такие вещи.

Мне разрешили самому написать что-нибудь и нажатием кнопки уничтожить слова. Порой, однако, прибор упрямился и текст вообще не стирался или сохранялся частично.

— Выброшу я его, — сказал Ханс, — он сломался.

— Забавная штука, — сказал я тете Янне, которая как раз вошла в комнату, — на ней можно писать, а потом нажмешь — и все исчезает. Ханс говорит, что выбросит.

— Ну, это вообще-то очень некрасиво, — сказала тетя Янне, — он выбрасывает, потому что дарить не хочет.

Весь день я надеялся, что завладею приборчиком, но не решался загадывать.

В гостиной имелись и другие любопытные предметы: например, кожаное кресло длиной в два метра, покоящееся на круглой металлической ножке. Мне было позволено присесть в него лишь сбоку, поскольку оно было хрупкой конструкции, и я правой рукой покрутил нижнее колесико, определявшее его наклон.

На каминной полке стояли два старых изразца с изображениями удильщика и конькобежца. В старинных медных ведерках у окна — горшки с цветами: небольшая комнатная пальма и несколько кактусов, среди которых — один шаровидный, покрытый нитеподобной порослью, которую тетя Янне именовала «седенький цветочек».

Мы уселись перекусить: на столе лежали ножи с пожелтевшими ручками из слоновой кости. На лезвиях были изящно выгравированные фабричные метки с буквами «X. Б. Л».

— А что это за буквы? — спросил я, но мама, тетя Янне и дядя Ханс были так заняты беседой, что вопрос услышал только Ханс.

— Первая — это «Ханс», — громко сказал он, — а вторая — «Бословиц».

— А третья? — выжидательно спросил я.

— Но «Л», — продолжал он, — да, эта «Л»! — Он постучал вилкой по лезвию. — Это знают только мой отец, я и еще пара человек.

Я не решился допытываться о том, что по неким веским причинам должно было оставаться в тайне, и посему промолчал.

После обеда кое-что изменилось. Незнакомая дама привела брата Ханса, Отто, насчет которого мама заранее предупредила меня: «Этот мальчик немножко слабоумный: ты уж не дразни его».

— А вот и мы! — воскликнула дама, отпуская мальчика, как собачку, которая наконец-то получила свободу, чтобы прыгнуть на грудь хозяину. Он ходил, нагнувшись вперед, в невиданно высоких ботинках, носками внутрь, и в бриджах, как и брат, а лицо его, нелепо сморщенное, с разными глазами, было таким потным, что бесцветные космы липли ко лбу.

— Ага, вот и ты, малышкин, — сказал его отец.

— Да, — закричал тот, — да, да папа мама! — Он чмокнул родителей, потом Ханса, и тут же подпрыгнул изо всех сил на месте так, что всё задребезжало.

Я вздрогнул от грохота, но мальчик оказался добродушным, как и говорила мне мама.

— Ну, дай же тете Йет ручку, — велели ему, и он принялся непрерывно повторять «тетя Йет» и «здравствуйте тетя», пока не удалось с общей помощью построить из слов «здравствуйте тетя Йет» одну фразу.